Одиночество зверя (СИ)

— Доказали или доказывали?

— Кто их знает, я плохо помню эту безобразную сцену.

— Ну, хотя бы приблизительно. Основные аргументы не припомните?

— Зачем вы спрашиваете, Игорь Петрович? Мне тяжело об этом говорить.

Саранцев не мог открыть своё желание лучше узнать шефа и пустился в излишне подробные рассуждения об интересе к психологии войны и гражданских обязанностей, совсем уже собрался наврать о своей якобы книге на близкие темы государственного строительства, но всё же не решился. Проблема же гражданского долга его действительно занимала, не только в военном разрезе, но и в более широком смысле. Равнодушие и легкомыслие, с которым средний гражданин относится, например, к тем же выборам разного уровня, и всеобщее неверие в возможность перемен через институты представительной демократии содержат в себе некий фундаментальный изъян государственного устройства, способный в определённой ситуации способствовать гибели самого государства. В этом контексте военная служба стоит особняком, ибо требует известного самоотречения и смертельного риска, но не даёт взамен вознаграждения, ни морального, ни материального.

— Хотите сказать, на моих безумных родственниках зиждется страна, и я должна ими гордиться?

— Если хотите, да. Офицер не должен бояться войны, разве нет?

— Наверное, не должен. Но почему мой сын должен идти на войну, если можно тихо служить в дальнем гарнизоне? Он-то сам мальчишка, ему простительно, но почему отец его поддерживает? Ему-то родной сын должен быть дороже любых идей, разве нет?

— В такой постановке вопроса ответить на него сложно, — смутился Саранцев. — Я бы сказал, невозможно. То есть, ответить легко — конечно, да. Только затем встаёт лес других вопросов, и самым первым следующий: выстоит ли в такой парадигме государство? Если вы правы, следует распустить армию и не сопротивляться никаким захватчикам, никаким сепаратистам, желающим страну уничтожить, разорвать на части или оторвать от неё кусок. Я бы предложил вам другую парадигму: армию следует иметь настолько сильную, чтобы в целом свете не нашлось желающих воевать с ней.

— Я ведь совсем не о том. Армия у нас такая, какая есть, война идёт. Почему же отец отправляет сына под пули?

— Вы же говорили с ним, почему спрашиваете меня?

— Потому что не поняла его ответов.

— Не поняли или не приняли?

— Не поняла и поэтому не приняла. А потом восхитилась.

— Восхитились? Когда?

— Когда поняла: он тоже за него боится. Видела, как он читает его письма, разглядывает присланные фотографии, задумывается над ними. Я, конечно, ревела навзрыд, когда Петя уезжал, а он — нет. Но я заметила его взгляд в спину Петьке, когда тот уходил. Словами не опишешь и не объяснишь, но я многое поняла. Всё так сложно и запутанно. Я-то своего отношения не изменила — моему сыну там делать нечего. Но муж… Я раньше не слишком обращала внимание на его службу. Она казалось мне на втором плане, а всё главное — здесь, у меня на глазах. И только теперь, когда он и не служит, задним числом стала смутно распознавать её смысл.

Саранцев насторожённо молчал. Он уже давно не радовался откровенности первой дамы области и обдумывал более или менее смехотворные планы выхода из провокационной беседы. Куда только её повело? На вид — совершенно трезвая. А вот поди ж ты — стоит и спокойно разглагольствует о душевных тайнах генерала, да ещё таким тоном, будто рассказывает ребёнку сказку на ночь.

— Смысл военной службы? — решил он покоробить исповедницу своей тупостью. — Стоять на защите Отечества.

— Да-да, конечно. Это видно любому штатскому. Как по-вашему, что заставляет человека идти в огонь, причём добровольно? Офицеры ведь идут в армию не на два года и не на полтора. Они осознают возможность войны, но добровольно выбирают свою профессию. Почему, как вы думаете?

«Потому что ненормальные», — подумал Саранцев. Он не мог представить жизнь в форме, с обязанностью козырять, отдавать и исполнять глупые строевые команды. Со студенческих и даже школьных времён хождение строем виделось ему верхом идиотизма. Он терпеть не мог в пионерском детстве смотров строя и песни и радовался окончанию их эпохи.

— Мне трудно судить, — промямлил он наяву. — Я ведь не офицер.

— Я знаю, вы даже срочную не отслужили, — равнодушно заметила Елена Фёдоровна. — И всё-таки, можете вы предложить свою версию?

— Думаю, здесь требуется особый склад психики, — ляпнул Саранцев, ошарашенный мыслью, что собеседница получила сведения о его армейском уклонизме от генерала.

По большому счёту, бояться нечего — он ведь никогда не утверждал, что служил в армии. Просто обходил молчанием не слишком удобный в глазах бравого служаки момент биографии.

— Если вы имеете в виду систему мировоззрения, отличную от картины мира, создаваемой большинством штатских, то вы правы. Но всё же — о каких именно особенностях вы говорите?

Саранцева в «Войне и мире» всегда раздражал Петя Ростов, который не удовольствовался простым разрешением пойти в бой, но выпросил себе в подчинение солдат. Пятнадцатилетний мальчишка, не имевший ни военного опыта, ни образования, движимый глупыми пацанскими представлениями о жизни, смерти и подвиге, выпрашивает себе живых оловянных солдатиков из острого желания непременно покомандовать, а партизанский командир великодушно уступает его просьбам. Сколько здесь презрения к людям, безразличия и высокомерия! Примерно так Саранцев и представлял себе особенности мировоззрения кадровых офицеров, с одним существенным дополнением — ради права владеть другими людьми они готовы и себя отдать во владение вышестоящим командирам. Сказать нечто подобное генеральше он не мог и принялся выстраивать неубедительные логические цепочки на тему готовности убивать и умирать за идею.

— Думаю, вы не откровенны со мной и на самом деле думаете совсем иначе, — резюмировала его рассуждения Елена Фёдоровна. — В действительности всё намного проще и вместе с тем сложнее: они идут в военные училища по романтическим убеждениям, а на войну — ради семьи. Не помню ни одного холостого офицера в звании от старшего лейтенанта и выше. Неженатые лейтенанты ещё попадаются — видимо, недостаточно расторопные. Сергей отправил Петьку на войну, поскольку хотел защитить меня. Разрушение государства не несёт никаких благ его жителям, и военные стремятся его сохранить, каким бы оно ни было, каких бы ошибок не наворотили политики за годы или десятилетия неразумных экспериментов — лучше его сохранить, чем смотреть, как гибнут под его руинами женщины и дети.

Саранцев никогда прежде не разговаривал с офицерскими жёнами, тем более об их благоверных, и не мог сравнить полученное впечатление с прошлыми случаями. Честно говоря, он вообще никогда не разговаривал с малознакомыми женщинами об их мужьях, тем более не мог представить подобного обмена мнениями с супругой шефа. Теперь он слушал её и пытался понять, каким образом невинное светское словоблудие привело их на столь болотистую почву. Мысли Елены Фёдоровны об офицерском долге мало его занимали, а её рассуждения вызывали стойкое желание завершить разговор как можно скорее или, по крайней мере, вновь сделать его безобидным.

— Наверное, вы правы, — заметил он холодным тоном. — Не берусь судить.

— А почему вы не пошли служить? — спросила вдруг Елена Фёдоровна, и ни во внешности её, ни в голосе, Саранцев не заметил осуждения или насмешки, только любознательность.

Он протянул с ответом неудобно долго время, чувствуя себя под моральным расстрелом, но всё же придумал способ вывернуться:

— Решил спасти армию от своего присутствия. Я, видите ли, совершенно для неё не создан.

Он говорил совершенно искренне, хотя в те времена Сидни Шелдон ещё не написал своих мемуаров, и Саранцев не мог повторить вслед за американцем высказывание относительно его неудачной попытки добиться во время войны зачисления в авиацию: мол, если бы мне это удалось, война закончилась бы раньше, но мы бы проиграли. Теперь, вспоминая давние события, Игорь Петрович думал о своей несостоявшейся армейской службы именно в таких категориях. Зачем заставлять служить в армии людей, которые органически не способны ни приказывать, ни выполнять приказы? Всё равно они не приносят никакой пользы, а наоборот, подрывают боеспособность вооруженных сил.