Моя Шамбала (СИ)

Пацаны всё знали и потом шепотом спрашивали:

- Вовец, у кого?

- У химички, - отвечал я.

Отец, когда про это узнал, встревожился и спросил, что еще про меня знают в школе. Я успокоил его, сказав, что учителя ничего не знают. Пацанов же мои способности волновали больше в том плане, что я даю им содрать у меня контрольную. О том, что я иногда показывал фокусы, кото-рые пыталась повторить вся школа, и со мной никто не иг-рает в перышки, потому что перья я легко переворачивал без помощи рук, отцу я не рассказал. А еще я отгадывал мысли. Все это я делал без всякого умысла. Просто это бы-ла, в каком-то роде, разминка, в которой я почему-то нуж-дался...

Я положил руки на Сашкину голову, чуть подержал и, не касаясь головы, несколько раз провел руками. Сашка от-крыл глаза, и жалкое подобие улыбки появилось на его ли-це. Щеки чуть порозовели. Сашка с трудом поднялся, и гла-за его смотрели виновато.

- Зоя Николаевна, - сказал я учительнице. - Митрофа-нову теперь нужно спать. Я его провожу домой, только пусть со мной Третьяков пойдет. А то, если что случится...

- Да-да, конечно, Володя, идите, - не дала договорить Зоя Николаевна.

Я с Женькой проводил Сашку домой. Тетя Катя никак не могла привыкнуть к Сашкиным припадкам. Хотя, к та-кому разве привыкнешь! И всякий раз, когда Сашку приво-дили домой, она бледнела, испуганно смотрела на Сашку, прижимала его к себе и начинала в голос реветь, причитая, как по покойнику.

- Пошли, - толкнул я в бок Женьку, когда тетя Катя стала униженно благодарить нас, кланяясь и прося Бога по-слать нам здоровья.

- Куда? - глаза Женьки Третьякова смотрели на меня подозрительно.

- Успеем на геометрию.

- Ты что, совсем спятил? - Женька презрительно сплюнул в сторону. - Нас отпустили. Весь класс знает, что мы Сашку домой повели. Если дурак, иди. А я погуляю. Гляди, солнышко. Листики падают. Лепота. Люблю волю.

Женька как кот зажмурился на солнце, вот-вот замур-лычет.

- Ладно, - согласился я. - Пойдем в горсад. Там кашта-ны падают.

Глава 11

Предчувствие беды. Смерть дяди Павла. Следствие. За околицей. Я "вижу". Убийца. Тоня.

Весь день меня не покидало чувство тревоги. Один раз даже появился знакомый звон в ушах, но никаких видений не возникло. Сначала я боялся за отца, но мое подсознание молчало, когда я думал о нем, и я уверен был, что с ним все в порядке. Дома я спросил:

- Мам, у нас ничего не случилось?

- Нет, а что должно случиться? - мать испуганно уста-вилась на меня, зажав одной рукой недочищенную карто-фелину, другой нож.

- Может, с отцом, что? - заволновалась мать.

- Нет, - успокоил я ее. - С отцом все в порядке.

- Тогда что? - мать вздохнула с облегчением и снова взялась за картошку. Картофелина ловко крутилась на ост-рие ножа, и тонкая непрерывная ленточка кожуры опуска-лась в ведро.

- Бабушка Маня давно у нас была? - неожиданно вы-рвалось у меня, и что-то толкнуло меня изнутри, будто то-ком ударило. Передо мной мелькнуло вдруг лицо дяди Павла. И я уже уверенно сказал матери:

- Мам! Что-то случилось с дядей Павлом. Мать охнула и побледнела. Недочищенная картофелина упала в ведро, а следом за ней нож, звякнув о железо.

- Что с ним? - спросила мать скорее инстинктивно, еще не сознавая, что я не могу этого сказать, хотя я уже знал, что дяди Павла нет в живых.

Мать хотела немедленно ехать в Новые Выселки и ждала отца. Но отец рассудил, что разумнее дождаться утра, ведь, по существу, они еще ничего не знали.

А поздно вечером, когда уже стемнело, появилась ба-бушка Маруся. Она с порога заголосила, запричитала. Мать усадила ее на диван в зале и дала воды. Прибежала тетя Нина. Бережно переставляя ноги, вышла из своей комнаты бабушка Василина.

Бабушка Маруся чуть успокоилась, а у нее и сил-то го-ворить больше не было. Маленькая, сухонькая, в отличие от дородной Василины, она являла ее полную противополож-ность, в чем только душа держалась. Она промокнула глаза кончиком черного сатинового платка, узлом завязанного на шее и, всхлипывая, рассказала, что Павла нашли на брев-нах за деревней с шилом в сердце. Рядом валялись две пус-тые бутылки из-под водки и стакан.

- Убили его, дочка! И кому он помешал, страдалец? Ведь жил - мухи не обидел.

Бабушка Маруся тоненько заскулила и, что-то приго-варивая, качала головой из стороны в сторону.

Мать достала из шифоньера с полочки, где хранила лекарства, валерьянку, накапала в стакан, плеснула воды и заставила бабушку выпить.

Рано утром мы с матерью и бабушкой Марусей поеха-ли автобусом до колхоза "Рассвет". Отец ушел на работу и обещал подъехать позже.

Тоня встретила нас тихо, без слез. Все в ней уже перего-рело, и она опустошенная, недоумевая и не до конца пони-мая, что это произошло с ее Павлом, делала все как во сне.

Когда ее спрашивали о чем-нибудь, она не слышала, и приходилось повторять вопрос еще раз.

Дядя Павел лежал уже прибранный, в коричневом костюме, который он привез из Германии, в белой рубашке в синюю подоску и синем галстуке в белый горошек, завя-занном толстым неумелым узлом. Редкие рыжие волосы были аккуратно зачесаны назад. Ни орденов, ни медалей на дяде Павле не было. Вовка вспомнил дядю Павла, когда он вернулся с войны. Тогда грудь дяди украшали шесть меда-лей и два ордена. Всех своих кровно завоеванных наград он лишился разом, когда был осужден.

Гроб еще не привезли. Колхозные плотники обещали сбить гроб к полудню, и дядя Павел лежал на двух досках, пристроенных концами на табуретки.

Позже Тоня рассказала, что дядя Павел не пришел но-чевать, и она бегала по деревне, бесполезно пытаясь узнать, не видел ли кто его.

А утром остывшее тело дяди Павла нашли на бревнах. Он сидел, свесившись вниз головой, с безжизненно опу-щенными руками.

Участковый милиционер допросил всех, кто видел дя-дю Павла в тот вечер, и особенно тех, кто с ним пил на бревнах. Мужики эти оказались сплошь положительными. Один - колхозный плотник, другой - счетовод, выпить лю-били, но работали добросовестно и ни в чем плохом заме-чены не были. Они показали, что выпивали о дядей Пав-лом. Выпили сначала одну поллитру, но с закуской на при-роде, вроде, как и не пили. Дядя Павел сам вызвался схо-дить за второй бутылкой. Сидели тихо, не ругались, вспо-минали фронтовые годы. Все воевали. А Митрич, счетовод, под Минском руку потерял. Правда, был Павел какой-то задумчивый, вроде как мысли его где-то в другом месте на-ходились, а когда пел "Землянку", плакал. Потом стали расходиться, потому что начало темнеть. Плотник Иван Петрович поднялся первым. Сказал, что, мол, его Катерина небось уже у ворот с валиком стоит. Митрич ушел следом. Митрич еще спросил у Павла, идет он домой или нет. Павел сказал: "Идите, я чуток посижу, покурю".

А шило это его, Павла. Он же по сапожному делу мас-тер был. Пол деревни у него сапоги тачало. Но когда они выпивали, шила у него не видели. И зачем он взял его с со-бой, непонятно.

Участковый составил акт. Приезжал следователь из города и тоже говорил с Иваном Петровичем, с Митричем и другими мужиками, которые подтвердили, что Павел ни с кем не ссорился, вел себя смирно, и врагов у него не было. И хотя и бабушка Маруся, и Тоня твердили, что Павла уби-ли, что не мог он сам на себя руки наложить, и что шило это не его, потому что его шило дома, следствие подтвердило факт самоубийства.

После похорон я попросил отца сходить со мной к мес-ту гибели дяди Павла, Отец посмотрел на меня и кивнул, соглашаясь. Он сразу понял, зачем это нужно.

Мы молча пошли на конец деревни. Деревенские бабы выглядывали из-за невысоких заборов и провожали нас любопытными взглядами. Молодуха, попавшаяся нам с ведрами на коромысле, поздоровалась и, обернувшись, дол-го глядела вслед. За околицей, на большой поляне выси-лась связка сосновых бревен, заготовленных для какой-то колхозной надобности. Бревна удерживались двумя вбиты-ми по бокам толстыми кольями. Совсем рядом стоял бере-зовый лесок, а метрах в двухстах начиналась деревня.