Моя Шамбала (СИ)

Вдруг Тимоха, резко нагнув двухпудовик, крутанул его на себя так, что ручка точно легла в выдолбленную лунку, как в гнездо, и Тимохе оставалось только небольшим уси-лием удержать гирю в нужном положении.

У Васьки с лица разом съехала ухмылка, и он, оставив семечки и забыв сдуть с губ шелуху, бросился к гире. Вась-ка, надрываясь, кричал, что так каждый дурак сможет, но сколько ни ползал на корячках вокруг гири, так с ней и не справился. Как ни откручивался Васька, его заставили вы-ставить полведра водки, которые он оговаривал за Тимохи-ну гармонь.

На этот раз Ермаков нагрянул к ним со всей местной властью и привел с собой двух немцев.

Пока Сенька Шулепа и Ванька Сычев шарили по за-куткам и сараям, Васька с немцем и Цыганом вошли в хату. Василина шуганула внучек Вальку и Катьку за печку, и они, боясь шелохнуться, молча смотрели оттуда вниз. Тоньке мать тоже приказала не высовываться, и та тихо сидела на кровати за занавеской, чутко прислушиваясь к тому, что происходило в избе, и переживала за мать.

- Мужик дома? - с порога спросил Васька.

- Негу, - сказала Василина. - В город уехал.

- Васька, привстав на цыпочки, заглянул на лежанку печки, нечего не сказал и, пройдя к занавеске, рывком раз-двинул ее.

- А, это ты краля? А ну, иди сюда, - приказал Васька.

- Сказывай, где батька?

- В город уехал, - без робости ответила Тонька.

- Брешешь, подлюга! В лес пошел, к партизанам.

- Partisanen? Wo ist partisanen? - насторожился немец, берясь за автомат.

- А вот партизанка, - злобно сказал Ермаков и под-толкнул Антонину к немцу.

- Heraus! - без разговоров скомандовал немец.

- Schnell! - повел стволом автомата в сторону двери.

Теперь автомат был плотно зажат в его руках, готовый выстрелить в любую минуту, и поэтому страшный до леде-нящего душу столбняка.

- Да какая она партизанка, господи? - заголосила Ва-силина, хватая дочку за руку, пытаясь затолкнуть ее назад за занавески.

- Вася! Что ж это делается? Побойся бога ..., - повер-нулась она в отчаянии к Ермакову, но немец больно ткнул ее стволом автомата под ребра, и она, охнув, отпустила Тоньку, но тут же повалилась немцу в ноги.

- Господин офицер, - стала просить Василина солдата, хватая его за ноги. - Тонька никс "партизанка", она девоч-ка, "киндер" еще. Пожалейте, господин офицер.

Немец попытался высвободить ноги, но не смог и ко-ротким тычком, на сколько позволял размах, ткнул Васи-лину сапогом в лицо. Василина вскрикнула и схватилась за лицо. Пальцы окрасились кровью. Валька, а следом за ней Катька, скатились с печки и с ревом бросились к матери. В суматохе Митька-цыган успел втолкнуть Тоньку в закуток и задернул занавески.

- "Сиди тихо и не рыпайся!" - приказал он и стал что-то доказывать Ваське. Тот нехотя пошел к немцу, который сверлил белесыми глазами Василину, хищно раздувая ноз-дри при виде кровоточащего лица. Василина стояла, вжав-шись в печку, и прижимала детишек к животу, до боли сти-скивая их головы тяжелыми руками, и ужас был в ее глазах. Кровь тоненькой струйкой скатывалась из носа на подборо-док, сочилась из разбитой губы. Дети тоже были перемаза-ны кровью и, насмерть перепуганные, тоже молчали.

- Неси самогон. Живо! - скомандовал ей Митька и ти-хо добавил: - Да не жмись. Вишь, как обернулось все?

При слове "самогон" немец закрутил головой, как ре-тивый конь, и глаза его по-кошачьи блеснули.

- Будем самогон "тринкен", - подтвердил Васька.

- Гут, - удовлетворенно сказал немец, расслабляясь и опуская автомат.

Жесткое хищное выражение исчезло с его лица и при-обрело мирный человеческий вид.

Василина ожила и, птицей вылетев в сени, вернулась с двухлитровой бутылью, заткнутой деревянной пробкой, обернутой чистой тряпицей.

Они ушли, прихватив с собой молоденького поросен-ка, оставив Василину приходить в себя. И та отходила мед-ленно и все никак не могла унять дрожи в коленках.

Антонина ставила матери холодные примочки на раз-битое лицо и тихонько всхлипывала. Валька с Катькой, как ни в чем не бывало, затевали свору из-за стрелянной гиль-зы.

Ночью Тимофей ушел в лес вместе с коровой. Митька успел шепнуть Василине, чтобы Тимоха дома не показы-вался.

Партизаны действовали активно. Они контролировали дороги, отбивали и возвращали населению скот, захваты-вали обозы с продовольствием, появлялись внезапно там, где их не ждали, и наводили ужас на немцев, которые ста-ли, в конце концов, панически бояться самого слова "пар-тизан", и даже произносили его с опаской.

Служба разведки была поставлена так, что ни один из обозов, вышедших из Галеевки, не доходил до Сечи, где располагался Гебитскоммиссариат...

Ваську Ермакова убили средь бела дня. Сначала его предупредили, и на какое-то время он притих, но когда первый испуг прошел, принялся лютовать с прежней силой, хотя стал осторожнее - один по улице не ходил, а на ночь у дома ставил охрану. К тому же, добился размещения в Га-леевке отделения солдат.

Его зарезали, как кабана - ножом под лопатку. Он ле-жал лицом вверх, видно, перевернули, чтобы убедиться в его смерти. Наверно, с Васькой пришлось повозиться, и в хате шла борьба, так как стол был перевернут, на полу ва-лялись подушки, у окна лежало заваленное ведро с фику-сом.

В открытых глазах Васьки застыл ужас. На груди ле-жала записка, написанная химическим карандашом: "Так будет со всеми предателями".

И тогда пришли каратели. Партизаны успели уйти, ос-тавив засаду для прикрытия и заминировав подходы к лесу. Предупредил Митька-цыган, Он же предупредил и тех в де-ревне, кому в первую очередь грозила опасность.

Нарвавшись на засаду и напоровшись на минное поле, немцы потеряли чуть ли не треть солдат и оставили возле леса две покореженные танкетки. Полегла и засада, но от-ряд, обремененный бабами и детишками, скотом и хозяйст-вом далеко оторвался от преследования и будто растворил-ся в бескрайних просторах Брянских лесов.

Разъяренные каратели стали чинить расправу в дерев-не. Они согнали жителей к дому старосты. Люди молча жа-лись друг к другу и со страхом смотрели на карателей.

Полупьяные солдаты в черных мундирах со свастикой и молниями в петлицах пугали своими пустыми, стеклян-ными глазами, но еще страшнее были собаки. Они броса-лись на людей, натягивая короткие поводки до струнного звона, повисая в воздухе передними лапами, заходились в хриплом глухом лае, задыхаясь от ошейников, перетяги-вающих горло, свирепея от того, что им не дают рвать, грызть человеческое мясо.

Притащили избитого Митьку-цыгана со связанными руками, и стало понятно, для кого готовилась веревка с петлей, которую немецкий солдат и русский полицай Сень-ка Шулепа старательно прилаживали к толстому суку ста-рого раскидистого клена. Глаза Митьки закрывал лилово-синий пузырь, на разбитых губах запеклась кровь.

Молодой мордастый немец нашел кусок фанеры с вы-щербленными краями, углем вывел по-русски "партизан" и по-немецки "partisan" и с помощью куска проволоки по-весил на шею съежившегося Митьки.

Митька растерянно смотрел на сельчан, и в глазах его было отчаяние и мольба. Что-то его мучило, и он хотел и не знал, как освободить свою совесть.

Когда его подвели к виселице, он заплакал. Его поста-вили на скамейку, взятую в доме старосты, и, когда стали надевать петлю, он, словно поняв, наконец, и поверив окончательно, что сейчас умрет, и не скоро будут сказаны слова, его оправдывающие, заторопился:

- Братцы, за вас я это... не полицай я. Это я поначалу так... партизаны скажут...

У него из-под ног выбили скамейку, и она отлетела в сторону, вещь иуды-хозяина, сослужившего за него мертво-го, еще одну мерзкую службу. Но успел еще крикнуть Митька:

- Бейте их, сук поганых. Мстите за нас, убитых.

И уже не было страха в его звонком, отчаянном голосе. Бабы заголосили. Десятка два солдат по команде сняли с машин канистры с бензином и бросились врассыпную по деревне, поджигая заранее намеченные "партизанские" дома. Вскоре деревня полыхала смоляным факелом, высоко выбрасывая искры.