Победителю достанется все

Под дремотный плеск большого фонтана они прогуливались вокруг мелкого бассейна, на беспокойной поверхности которого мерцали солнечные блики. Со стороны музыкального павильона послышались жидкие аплодисменты. У курортного оркестра кончился перерыв, и один из музыкантов объявлял в микрофон очередные произведения, голос его гулко несся из развешанных по деревьям динамиков и здесь, у фонтана, был уже совершенно неразборчив. Как обычно, Фрица Вагнера они оставили на белом складном стуле возле музыкального павильона, где он слушал всякий раз чуть по-иному составленные из знакомых пьес программы или просто думал о своем, ожидая, когда за ним придут.

Медленно идти вперед, шаг за шагом, чувствуя локтем крепкую, решительную руку Альмут, которая не давала ей пошатнуться, вела ее по залитым солнцем дорожкам. Лекарство не разжало стискивающий голову обруч, но туманом обволокло сознание, и боль внутри, скрытая, полузадушенная боль едва теплилась, точно масляная коптилка в закрытой, непроветренной комнате.

Сколько же дней прошло с тех пор, как она сбежала сюда? Сколько раз жалела, что так и не поговорила с Ульрихом? Вновь и вновь эти мысли, этот внутренний протест волной накатывали на нее, но она вновь и вновь выдерживала их напор, без ощутимого повода, без всякого почти понимания или убежденности, из одной только закоснелой гордыни, которая — она знала, она чувствовала, — была остатком ее «я», и этим остатком она не вправе поступиться, ведь она хочет выжить, уцелеть. Сегодня вечером должен заехать Лотар, он подробно расскажет, как обстоят дела, и возьмет у нее письменное разрешение на закрытие двух небольших фабрик, а также на временную частичную остановку главного предприятия и увольнение сорока процентов персонала. Заказов не было. Фирма работала главным образом на Мюнхен, а старые рынки меж тем захватили конкуренты.

Быть может, все уже поздно. Ей это глубоко безразлично, но она понимала, что о таких вещах нужно молчать, себе и то лучше не признаваться. Молчать, закопать подальше, как и все остальное: обиды, стыд, раскаяние — и медленно идти вперед об руку с Альмут, которая не дает ей упасть. Мимо пламенеющих красками цветочных клумб, мимо усыпанных бутонами розовых кустов, в цветочном сумраке крытой аллеи, мимо высоких густых рододендронов с белыми, красными, тускло-лиловыми цветами в темно-зеленой листве.

Что же у нее осталось? На что опереться? На это расставание, на этот конец?

Надо попробовать вернуться к работе — не так-то легко после стольких лет. Но сперва надо либо предотвратить крах фирмы, либо довести его до логического конца, потому Лотар и приедет сюда на выходные поговорить с ней. Лотар, который делает все, чтобы ей помочь, и которого она должна благодарить, не испытывая благодарности.

Не торопясь они дошли до конца аллеи, оставив все это за спиной, и опять повернули.

Далеко в лиственной раме аллеи вновь показалась белопенная струя фонтана. Элизабет неотрывно смотрела на нее и не сразу заметила, что навстречу идет Лотар в непривычно светлом костюме. Он бережно обнял ее, расцеловал в обе щеки, пожал руку Альмут. На минуту-другую все трое остановились посреди дорожки. Лотар рассказал, как доехал, похвалил комнату в гостинице, которую они ему забронировали.

— Хорошо, что вы приехали пораньше, — сказала Альмут, — еще успеете немножко отдохнуть нынче вечером.

С этими словами она ушла проведать брата.

— Как ты, Бетти? — спросил Лотар, беря ее под руку и возобновляя медленную прогулку.

— Спасибо, вполне сносно.

— А руки у тебя как лед и лицо бледное. Слишком уж много на тебя свалилось.

В его голосе сквозили нотки смирённого пыла, который заставил ее внутренне отпрянуть, и все же они продолжали идти рука об руку, как давние друзья.

— Что нового? — полюбопытствовала она.

— Я говорил с Хартвихом, он нам поможет в меру своих сил. А что он рассказал о спекуляциях этого Оттера — ужас! Наша фирма погрязла в долгах и почти вытеснена с рынка. Но у меня есть идея.

— Какая же? Что можно сделать?

— С твоего позволения я вложу свой капитал. Тогда мы, вероятно, выведем фабрику из кризиса.

— Нет, этого ты не сделаешь, — с жаром сказала она. — Я не хочу.

— Почему, Бетти? Куда мне их девать, деньги-то? Поверь, я ими не дорожу, и мне хочется, чтоб ты сохранила фирму. Я буду только рад сделать это для тебя.

— Ты очень добр и настоящий друг, но я не хочу.

— Бетти, — твердил он с жаром, — не отказывайся, ты исполнишь мое самое большое желание.

Она вздрогнула. Он почувствовал это и успокаивающе сжал ее руку.

— Не волнуйся, милая. Не будем сейчас об этом говорить.

Почему это единственный человек, который меня любит? — подумала Элизабет. Как нарочно он! Почему он?

Точно в дурмане, она оторвала взгляд от пестрого узора цветочных клумб, перевела его на белые здания и лесистые склоны гор и вновь устремила под ноги, на дорогу.

Недели, прошедшие со дня увольнения и ухода от Элизабет, Фогтман провел в пути. Почти с утра до вечера он сидел за рулем, мчался вдогонку за призрачным избавлением, которое грезилось ему как сложная, непрерывно меняющаяся система цифр — показатели объема продаж, сроки, даты — и мало-помалу обрело вид абстрактного наброска, созданного из перекрестных линий, в целом похожих на отчетливый, но незавершенный сетевой график, в котором он уже толком не мог разобраться. Опорой системы были несколько узловых точек, а точки эти, как яркие сигналы тревоги, нет-нет да и начинали мигать, указывая ему, куда надо повернуть, чтоб не допустить распада совокупности; иногда в его снах система вращалась, сливаясь в одно световое пятно, все быстрее кружила вокруг черного центра и в конце концов исчезала в нем, будто в собственных глубинах. От этого он испуганно просыпался и на первых порах, бывало, не понимал, где находится. В пустом свете этого страха он вдруг умудрялся поверить, что его жизнь прожита вовсе не им или что он отъединился от этого кошмара и попал в другую, более подлинную жизнь, которой пока не знает. Все это происходило за секунду до пробуждения, во сне, который он стремился продлить, зажмуривая веки. Белые руки отводили прочь что-то мешавшее ему, маячившее возле лица, а однажды он услыхал под окном торопливые шаги, топ-топ, топ-топ, кто-то словно спасался бегством, удалялся, да как рьяно! Я бы теперь не смог бежать так быстро, невольно подумал Фогтман, открыл глаза и сразу же вспомнил и название гостиницы, и городок, и даже дату, а заодно и все прочее — векселя, для которых наступил срок оплаты и которые необходимо пролонгировать; проценты по кредиту; перерасход по текущим счетам; филиалы, где упорно падал оборот, потому что у него нет больше денег на рекламу, а поставщики один за другим прекращали поставки и с каждой неделей все труднее было доставать новый товар; а недавно к этому перечню добавились два банка, отказавшие ему в дальнейшем кредите, и частный заимодавец с «серых» окраин денежного рынка, потребовавший себе двадцать пять процентов; сроки явки в суд, временные распоряжения, угрозы но телефону, вежливые отказы и стереотипные сожаления в приемных и каждодневная надежда, которую он вновь и вновь оживлял в себе, непрерывно перестраивая в уме свою систему.

Если — то, прикидывал он в уме. Если сделал это, можно предотвратить то, а в случае удачи начать заново и отодвинуть конец, нередко выраставший перед ним, точно сплошная серая стена. Все мелкие частичные победы, какие Фогтман еще одерживал, он использовал как оружие против нехватки времени, ведь время — он верил в это — еще таит в себе возможность крутого поворота, надо только улучить благоприятный момент.

Теперь он нередко ночевал в задних комнатах своих филиалов, а иногда в маленьких гостиницах или на постоялых дворах; прежде он к ним и близко не подходил — брезговал, сейчас же чувствовал себя там уютно, уверенный, что не встретит никого из знакомых. Как правило, он до утра уже не выходил, закатывал прямо в номер парочку бутербродов, или яичницу-глазунью, или бутылку пива либо съедал в гостиничном ресторанчике какое-нибудь блюдо попроще, из верхней трети меню. Потом некоторое время задумчиво сидел над рюмкой вина, наблюдая за суетой возле стойки и у других столиков.