Победителю достанется все

Он так до сих пор и не решил, что именно скажет, только спина опять заныла, а ведь буквально час назад принял сеанс массажа, чтобы во всеоружии встретить «очную ставку». Он отнюдь не торжествовал победу, как может кое-кто подумать. Ситуация была безысходная, похоже, издавна предопределенная для них обоих, и они крепко в ней завязли — он, Лотар, заранее зная, чем кончится дело (хотя преимущество это более чем сомнительно), а Ульрих в ожидании, с дежурной улыбкой, которая была лишь маской. И вот теперь он должен что-нибудь сказать, чтобы выпутаться из этого положения. Теперь его черед, ему слово.

Испугавшись собственного сиплого голоса, который говорил, вернее уже сказал: «Я к тебе по серьезному вопросу», он теребил замок «дипломата», чтоб для успокоения совести достать документы, а в душе весь скорчился под взглядом Ульриха, сник от его короткого «ага», знаменовавшего то ли понимание, то ли презрение, словом, какую-то старую, извечную неприязнь, против которой ему нечего возразить, потому что теперь — Лотар чувствовал — неприязнь эта вполне оправданна.

— У меня поручение от Элизабет, — вновь начал он. — Она уполномочила меня сообщить, что, но моему совету, отстраняет тебя от обязанностей управляющего фабриками, ибо твое безответственное, хищническое руководство поставило фирму на грань разорения. Вот нотариально заверенный приказ об увольнении за подписью Элизабет. А это выданная мне доверенность на временное руководство фирмой впредь до назначения нового управляющего.

Только теперь, когда он подвинул Ульриху через стол бумаги, их взгляды скрестились. В них не было ненависти, лишь явственно читалось, что теперь они враги, причем в глазах Ульриха эта новая убежденность еще не вполне отделилась от изумления. Все уже прояснилось и отмене не подлежит, но осознание еще не пришло.

— Поздравляю, — сказал Ульрих, — ты, по-моему, долго этого добивался.

— Я счел своим долгом проинформировать Элизабет о результатах финансовой ревизии.

— Замечательно! А вот со мной ты не говорил. Или я запамятовал? — Фогтман встал и отошел к окну, потом со злой усмешкой вернулся к столу. — Ты дал моей жене дурной совет. Если вы теперь разорвете фирму на куски, все развалится. Как, по-вашему, отреагируют банки? А клиентура? Кстати, ты от этого ничего не выиграешь. — Он щелкнул пальцами у Лотара перед глазами. — Ни вот столько!

Он опять отошел к окну, посмотрел во двор. И опять его лицо изменилось, когда он обернулся и шагнул обратно к столу. В нем была какая-то судорожная принужденность, точно он едва сдерживает хохот. А может, и крик.

— Ишь чего захотел, мерзавец паршивый! Голова вскружилась, что ли? — Он весь подался вперед и заорал: — Еще в Мюнхене ты обманул меня своей ревизией! Это тебе я всем обязан! Это ты заманил меня в ловушку!

— Неправда! — возмутился Лотар. И тихо, вполголоса, добавил: — Честное слово, это плод твоего воображения.

Он умолк, глядя Ульриху в глаза, которые пристально смотрели не него, будто он — загадочное чудовище, урод, выставленный на всеобщее обозрение, что-то мерзкое, к чему и прикоснуться-то противно, и тотчас им овладело гадливое ощущение — да, он безобразен, кривобок, и лицо у него красное, одутловатое, — но это ощущение постепенно (он чувствовал) оборачивалось силой, перед которой не устоит никто. Ладно, по-твоему, я свинья, думал Лотар. Так ударь меня! Ударь! Мне безразлично! Я тут ничего не выиграю. Ни вот столько. Я вообще никогда ничего не выигрываю. Ну, ударь! Мне это нужно. A-а, вот видишь, тебе этого не понять. Ты тоже конченый человек.

Ульрих отвернулся, выдвинул ящик стола, разыскивая что-то, чего там, похоже, не было, и снова задвинул его. Усталый, растерянный, он тяжело опустился в кресло.

— Не понимаю, как же так? Вы договариваетесь у меня за спиной! После стольких лет! Почему я объясняюсь с тобой, а не с Элизабет?

— Потому что она просила меня сказать тебе обо всем. — Лотар выпрямился.

— Тогда я сам поеду и поговорю с ней, прямо сейчас.

— Ее нет, — сказал Лотар,

— Как нет? Где же она?

— Уехала. Она не хочет больше с тобой видеться. И тебя просит уехать. Вещи твои собраны, чемоданы в передней. Все прочее будет улажено через юристов. Я уполномочен известить тебя и об этом.

— Ловко. Ловко закручено. Быть не может, чтоб Элизабет сама додумалась.

— В ее нынешнем состоянии, Ульрих, разговоры бессмысленны. И ты ее не переубедишь, поверь. Вы только измучите друг друга.

— Прекрати ты, лицемер! Выкладывай, где она!

Лотар не ответил, только положил локоть на ручку кресла. Он ждал. Его лицо в толстых очках, с тонкогубым, капризным ртом было неподвижно.

— Она уехала к Кристофу? — спросил Ульрих уверенно, будто заранее зная ответ.

— Нет, не к Кристофу.

Ульрих кивнул и задумчиво посмотрел в окно. Наконец тихо сказал:

— Сделай одолжение, оставь меня одного.

— Ты, кажется, недопонял, — сказал Лотар. — Ты должен передать мне ключи.

И снова их взгляды встретились, и он увидел, как в глазах Ульриха, спокойных, задумчивых, усталость изгладила последнюю тень изумления. Легонько, как треплют по холке большую собаку, Ульрих похлопал ладонью по столу и поднялся.

— Ключи заберешь через час у швейцара, — сказал он и вышел из кабинета.

Еще не до конца стемнело. Пока можно было смутно различить зелень листвы и еловых лап на опушке леса и разноцветные багажники автомобилей на стоянке. Но за кустами, которые отделяли стоянку от автострады, все машины давным-давно зажгли фары и пролетали мимо как серые тени.

Прислонясь к своей машине, Фогтман курил и раздумывал, ехать ли дальше или сперва заглянуть в ресторан — вон он на пригорке, чуть в стороне от дороги, — выпить кофе и перекусить. Наверное, не стоит бросать без присмотра на темной стоянке машину, где на заднем сиденье кучей свалены чемоданы, схваченная второпях одежда и документы.

Он затоптал окурок и вытащил из пачки новую сигарету. Зажигалка работает исправно, маленький услужливый огонек, — по крайней мере с ней все было в порядке. Темнота густела. Сумерки вдруг заспешили — и мир вокруг был уже черно-серый, полный огней и шороха протекторов. Люди, направлявшиеся из освещенного ресторана к своим автомобилям, косились на него: наверное, считают чудаком, а то и вовсе подозрительным типом. Он стоял, с виду точь-в-точь шпион или гангстер, будто дожидался кого-то. А он всего-навсего одинокий человек, который курит, поскольку понятия не имеет, что делать дальше.

Где сейчас Элизабет? Почему спряталась от него? Вот единственное, чего он не понял, хотя она и попыталась объяснить это в прощальном письме, которое он нашел на своих чемоданах. Мол, разговор теперь не имеет смысла, все равно она больше ему не доверяет. Оправданий она тоже слушать не хочет, а факты ей и без того известны. Решение ее бесповоротно, по крайней мере таков ее долг перед Кристофом. Сама же она срочно нуждается в отдыхе. Все эти события привели ее на грань нервного и физического истощения. В конце она приписала: «Быть может, когда-нибудь потом я все пойму и тогда, наверное, сумею тебя простить. Ненавидеть тебя я не в силах. Элизабет».

Как это на нее похоже — такой финал. Взобралась на пьедестал, произнесла заключительную фразу и исчезла. Неистребимая склонность к патетике. Но живется ей, без сомнения, несладко, и едва ли это письмо ее утешило. А еще была записка, сложенный вчетверо листок бумаги: «Она лежала у тебя в столе. Возможно, ты ею дорожишь». Из записки выпала маленькая фотография Йованки, о которой он начисто забыл. С ума сойти — вдруг именно этот снимок и толкнул Элизабет на такой шаг. Впрочем, теперь уже ничего не выяснишь. Да и зачем? Может, ее ревность вполне обоснованна.

Он отшвырнул сигарету; рассыпая искры, она догорела на асфальте. В ближайшие дни надо обязательно написать Кристофу, подумал он, только вот о чем? Твоя мать меня уволила? Невелика радость для парня. А может, все произошло с его ведома и согласия?

Фогтман пошел в ресторан, взял бутерброд с ветчиной и еще два с сыром, пару яблок; автомат выдал ему несколько банок колы и пива. Ехать еще часа полтора, а кола бодрит. Пиво он выпьет в постели и наверняка сразу же крепко заснет. Ведь если разобраться, кое от чего он избавился, избавился от тяжести, которая в последнее время все сильней давила на плечи, избавился от вины, от ответственности. Сбросил с себя все это. Ведь если теперь все полетит в тартарары — а остановить это, вероятно, уже невозможно, — Лотар и Элизабет тоже приложили к этому руку. И с завтрашнего дня он будет драться за крохи, которые ему остались.