Софринский тарантас

Осень была в разгаре. Опавшие листья то и дело приподнимались ветерком и кружились перед ним словно живые. На сиреневом небе желто-красный лес сказочно светился и полыхал. Он ушел бы в него сейчас, если бы не предстоящая зима.

«А что, если выкопать землянку», — подумал он, с напряжением всматриваясь в околесную дубовую рощицу. По краям она была бронзовой, а в середине серой. И птицы кружились над ней и не садились.

«Почему я никогда не был счастлив? — Искренним и нежным тоном спросил он самого себя и тут же нервно добавил: — Хуже того, я, как все, смертный».

Ему вдруг показалось, что жизнь его как верующего человека кончилась и он никому не нужен. И от этого, глядя на лес, он презрительно улыбнулся. Гоготали в небе журавли и гуси. А совсем рядом над маленьким кустиком рябины кружилась и гудела пчелка. С какой-то виноватостью и преступностью он посмотрел на нее, и новый ужас, охвативший его, уничтожил все прежние его желания.

«Что же это я как юродивый, — в испуге задрожал вдруг он. — Веру чуть было не осрамил. Слава богу, что рядом никого не было, а то с языка бы слетело, и тогда поминай как звали».

Кровь прилила к его голове, и он опустил глаза. В эту минуту он был отвратителен самому себе. Самолюбие, на которое поначалу он чуть было не стал рассчитывать, теперь беспокоило его как никогда и было для него сверхоскорбительным.

— Если бы я отрекся, вот тогда, может быть, и было бы мне все позволено, — шевельнул он губами. — Староста безгрешен по-своему. И страдания от него заживут. И никто не узнает, что сей сон означает. Он полицай, с ним ничего не поделаешь.

Обдумывая свои дальнейшие действия, Никита ударил носком землю. Захотелось вдруг боли и оскорбления. Захотелось быть обиженным и униженным. Ибо для него, как он считал, и для всех верующих нужен был повод для молитвы.

Вдруг за своей спиной он услышал шорох. Быстро оглянулся и вздрогнул. Это была больная старушка, которая с остальными двумя ходила в храм.

— Отец иеромонах, — хмуро произнесла она. — Что же вы храм не закрыли?

Он пугливо сложил перед собой руки, не зная, что ей и ответить. На ней были старые кирзовые сапоги, латаное-перелатаное платье и бледно-синий, выгоревший на солнце платок. Лицо, подслеповатое и трясущееся, было несчастным.

— Замок и ключи забрал староста, — немного успокоившись, сказал он ей.

— Сумасшедший он, что ли! — воскликнула старушка и перекрестилась.

Пальцы рук ее были грязные и в мозолях. Увидев, что Никита посмотрел на ее руки, она сказала:

— Картошку копала, — и, задрожав, продолжила: — Надо позвать партизан. Они рядом, я была у них. Я дурная, они меня не послушают, а вас послушают. Прикажите, чтобы они убили его. — Она торопливо вытерла губы кончиком платка и, настороженно оглянувшись по сторонам, добавила: — Я сегодня к ним пойду. Немцы их послезавтра расстреливать будут. Погибнут они, бедненькие, потому что им по болоту за два дня в дальний лес не уйти. Вот я их на прощанье и попрошу, чтобы они сукиного сына вздернули.

После этих слов глаза у старушки засветились и похорошели. Обрадовавшись своему желанию, она уже не скрывала его, хотя Никита был по-прежнему грустный.

— Не время тебе, батюшка, хворать, не время, — всматриваясь в него, прошептала она и, бережно взяв его за руку, повела его, точно мальчонку, в комнату-келью. Он поплелся следом за ней как-то нескладно и очень покорно. Говорить ни о чем не хотелось. Ему нравилось быть замкнутым, а еще ему вдруг захотелось, как в детстве, жареных подсолнечных семечек. Но он постеснялся об этом попросить старушку.

Воздух на улице был прохладным и свежим. Перепревающая и вянущая трава пахла кислинкой и бродящим домашним вином. Иногда в воздухе ощущался запах дымка, это немцы в походных кухнях готовили обед.

— Батюшка, бери пример с меня, — то и дело произносила старушка и, на ходу поправляя платок, легко и свободно тащила за собой Никиту.

В комнате, усадив его за стол, она сняла с него ботинки. Затем, затопив печь, сварила большой чугунок картошки.

Он с жадностью ел картошку, а старушка сидела на маленьком стульчике напротив и все спрашивала и спрашивала:

— Батюшка, а вы вот скажите, они Москву возьмут?

— Нет, — ответил он.

— Я тоже так думаю, — обрадовалась она. — Наполеон тоже ведь прытко шел, ну а потом благодаря партизанам еле ноги уволок.

— Говоришь, видела партизан? — спросил ее вдруг Никита.

— Видеть-то видела, да обречены они, — вздохнула она. — Если бы на день или два немцы задержали бы их убийство, то большая часть партизан переправилась бы через болото.

Посмотрев на горящую перед иконами лампадку, Никита вздохнул и, встав из-за стола, три раза перекрестился. А затем произнес:

— Выходит, я, как и они, несчастный.

— О чем это вы, батюшка? — встрепенулась старуха.

— Да все о мучении, — тихо ответил он и, посмотрев в окно, где рядом с комендатурой стояла толпа немцев, презрительно улыбнулся.

Никита был юношей. Старуха это понимала, и в эти минуты он вдруг показался ей не только смешным и наивным, но и беспомощным. А выражение потерянности и какой-то покорной трагичности на его лице тронуло ее до слез.

— Помогай тебе Бог, — поклонившись ему, прошептала она.

За окном зазвучали пистолетные выстрелы, это немцы, развеселившись от выпитого пива, стреляли по лежавшему на дороге автомобильному баллону. Вместе с ними веселился и староста, хорохорясь и что-то крича во всю мощь, он стрелял из автомата в небо, которое по-прежнему было сиреневым и в котором с прежним азартом кружились журавли и голуби, словно и не было войны и беды.

Через день, поздно вечером Никита потушил лампадку в своей комнате и, взяв с собой лишь небольшой узелок, пошел в храм. Он закрылся в нем один. Три мощнейших внутренних замка-засова были надежны, скорее чугунные створки дверей рассыпятся, чем они раскроются. Для надежности он подпер их двумя бревнами, которые старушки заготовили для дров.

Перекрестившись на фольговые иконы, которые чуть поблескивали у алтаря, он, поднявшись в маленькую надалтарную комнатку, которая находилась рядом с колокольней, зажег самую крохотную лампадку в левом, далеком от окна углу. Здесь же, на полу, перед самым окном, выходящим в сторону комендатуры, развязал свой узелок и в темноте очень осторожно разложил на платке невидимые, но определяемые на ощупь предметы. И лишь после того как он разложил их, он немного успокоился. Откуда-то достал корку хлеба, смачно погрыз ее. Затем, расстелив на полу фуфайку, свернулся на ней калачиком и в понятной лишь ему радости тихонько заснул.

День приближался к полудню, когда Никита проснулся. Увидев яркий солнечный свет, вздрогнул. Испуганно встав и подойдя к окну, начал смотреть в него. Комендатура с копошащимися вокруг нее немцами была перед ним как на ладони. От храма до нее примерно чуть более пятисот метров.

— Чуть было не проспал, — прошептал он и, перекрестившись, открыл окно.

Свежий осенний ветер приятно защекотал губы и пугливо забился в бороде и в волосах на голове. Он жадно вдохнул его раз-другой, затем, повернувшись спиной к окну, в какой-то задумчивости осмотрел комнату. Сквозь квадратные проемы напротив видны были большие и малые колокола и веревки от бит. Когда-то здесь дневал и ночевал однорукий звонарь, а теперь его нет, как только началась война, он подался в бега. В углу он увидел старые, покрытые пылью ботинки, миску, изогнутую напополам ложку. «Волка ноги кормят», — с улыбкой подумал он и, по-мирски сунув руки в карманы подрясника, вновь повернулся к окну. У комендатуры стояли грузовики с прицепленными пушками и широкой платформой, на которую грузили снаряды и оружие. А чуть поодаль от комендатуры из двух бензовозов немцы сливали в мотоциклы и легковушки бензин. Некоторые из них прямо тут же на траве принимали пищу, другие пили водку и пиво, третьи, протирая автоматы, курили. Рядом стояли полицаи, и среди них был староста.