Девушка с повязкой на глазах

Тикают часы. Наверное, где-нибудь тикают часы. В моей комнате их нет. Точнее они электронные и спокойные. Я случайно наты­каюсь взглядом на них и понимаю, что уже вечер, а в окне-потолке по-прежнему светло.

Прикасаюсь к своей голове — ощущение незнакомое. Шее легко. Теперь, я знаю, все будут по-новому на меня смотреть. Удивлять­ся и спрашивать, зачем я подстриглась. Кто– нибудь скажет, что мне так хорошо, а прохожие даже не смогут представить меня с волосами длиннее.

— Я не могу представить Вас с длинными волосами.

— Не представляйте.

Можно так просидеть бесконечно. По­этому я поднимаюсь, что стоит мне немалых усилий, беру деньги и выхожу на улицу. Странная штука получается: куда бы ты ни пошёл, в какой бы закоулок ни зашёл везде эти парикмахерские «Наталья», «Ольга», «Кра­сота», «Мадам», а сейчас, когда мне так ну­жен хоть один салон — его нет. Я иду прямо по дороге и читаю каждую вывеску. Наконец-то натыкаюсь на женское лицо — первый приз­нак парикмахерской. Я захожу внутрь. Меня осматривают, точнее то, что у меня на голове и смущённо улыбаются. Они явно хотят знать, кто надо мной решил так подшутить. Я читаю в глазах этот вопрос и не вижу смысла их томить.

— Я взяла ножницы и постригла себя. Если вам смешно от этого беспорядка на моей голове, вы можете смеяться вслух. Так будет честнее.

После этих слов девушки сразу стали серьёзными, и ни о какой улыбке больше не шло речи.

Подстригли меня быстро. Я даже не успела привыкнуть к креслу, в которое меня поса­дили. Не успела привыкнуть к своему отра­жению в большом зеркале, не успела при­выкнуть (или запомнить?) к лицу девушки, ко­торая меня ровняла.

ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ СБЛИЖЕНИЕ

35.   На рынке всегда есть подпольные мага­зины. На вокзале тоже есть подпольные магазины. Создается впечатление, что всё приспособлено для жестокости. Мне нужно оружие. Нужен пистолет. Тогда я смогу, увидев её, сделать выстрел и покончить с ней в моей голове. Верно отомстить за тебя. Кровная месть.

Или не стоит стрелять? — это будет слиш­ком благородно с моей стороны. Слишком мягко. Слишком добро. Слишком просто.

36.   Мне звонят в дверь, прерывая мои мысли. Сначала думаю, что мне кажется, но, когда звонок повторяется, понимаю, что кто-то действительно стоит за дверью. И это не удивительно, ведь я нигде не появляюсь уже несколько дней (недель?).

Этому «кому-то» явно что-то нужно от меня, так как он звонит хоть и не настойчиво, но довольно-таки долго.

А я курю. Не мешайте мне, когда я курю. Когда курю, я расслабляюсь. Я могла бы, конечно, заливаться слезами, но предпочитаю сигареты.

Мне звонят.

Подождите.

Дайте мне спокойно докурить, и если вы настолько сильно нуждаетесь во мне, что не уйдёте еще несколько минут, то я вам от­крою, хотя бы потому, что меня поглотит инте­рес.

А сейчас— я курю. Я пытаюсь выкурить тебя. Задохнуться дымом, чтобы отключится от бес­конечного потока мыслей.

Если телефон я могу выключить и оградить себя от внешнего мира, подпуская к себе только птиц на крыше, то дверь, к сожалению, я заклеить не могу. Хотя бы потому, что у меня нет клея. Есть скотч. Он заканчивается. Его не хватит.

37. Я открываю дверь.

Я вижу твою маму.

Хрупкая, измученная твоей потерей и вы­ходками твоего пьяного отца, она стоит на пороге, как-то совсем по-новому смотря на меня (не берусь описывать этот взгляд, ибо во взгляде этом было всё). Я, удивлённая её при­ходом (и в первую очередь тем, как она меня здесь нашла), приглашаю её в дом. Она не­спешно раздевается и проходит на кухню. Достаёт из пакета вафельный торт и говорит «к чаю».

Чай. Есть ли у меня дома чай?

Помню, давно точно так же к ней пришла я, только к чаю у меня ничего не было, но вид мой был такой же— уставший и больной. И ты тогда была ещё жива.

Она находится рядом со мной, сама, ви­димо, не до конца понимая, что тут делает, и, после долгой паузы, начинает говорить. Как же непривычно разговаривать с ней и слы­шать её. Незнакомое мне ощущение.

Её удивляет мой внешний вид. Она спра­шивает про волосы, говорит, что я совсем другая (Да, конечно, я другая! А какой я дол­жна быть? Кого она хочет увидеть?).

Я благодарю её за то, что она нашла нужным сообщить мне о похоронах. Она по­нимающе кивает головой.

— А я ещё сомневалась,— виновато про­износит твоя мама.

И мне становится жутко от того, если бы я узнала об этом, например, месяца через три.

Я ещё раз благодарю её.

Она просит меня рассказать о тебе.

Удар ниже пояса. Зачем она просит об этом, причиняя мне невыносимую боль?

Я могу рассказать о тебе слишком много, поэтому я молчу.

Она говорит о любви к тебе, о не­проявлении её, о сожалении. Я не узнаю твою мать. Мне кажется, что я соскучилась по ней. Она берёт мою руку и заканчивает свой монолог фразой, которая меня поражает. Она говорит о том, что я — это единственное, что осталось от тебя, я — это часть тебя. Я — это то, что она может любить. Теперь, когда она это поняла, она не хочет терять меня. Почему люди понимают так поздно?

У неё больше нет детей.

Я по-прежнему молчу и, с удивлением для себя, понимаю, что она тоже единственное, что у меня есть от тебя. Что из её груди ты пила молоко, и появилась ты тоже из неё. И она страшно мучилась, рожая тебя, а потом с обессиленной любовью прижимала твоё ма­ленькое тельце с крошечными ножками и ручками к своему.

И её тело стало мне родным. Мне захотелось её обнять, чтобы почувствовать остаток тебя.

Мы сидели, сплоченные своей трагедией, и разделяли вместе твоё присутствие в нас обеих. Так я стала для твоей матери частью её новой жизни, а она — частью моей.

Она нарекла меня своим третьим ребён­ком и попросила разрешения приходить.Пригласила меня к вам домой, но я отказалась. Она всё поняла.

38. Этот день был днём твоего рождения, ко­торый я упустила из вида. Можно ли меня за это обвинить? Обвинить за потерю чисел, окружающих меня.

Мы просидели с твоей матерью до вечера. Вокруг всё было наполнено тяжестью. Думаю, она это чувствовала так же остро, как и я. Мы не пили чай, мы не ели торт, мы просто просидели до вечера, мучая друг друга не­произносимыми мыслями о тебе.

Она плакала.

Плакала тихо.

Так может плакать женщина, у которой не осталось ничего.

— У меня есть только ты.

Есть только я.

Перед её уходом я достала из шкафа твои вещи: какие-то мелочи, фотографии (мно­гие фотоальбомы сразу опустели), записки, сложила их в коробку из-под туфель, в ко­торых ходила на похороны, и отдала ей. Я по­просила её забрать всё это, чтобы ничего ви­димого не напоминало о тебе. Теперь ничего не напоминает, кроме последнего дня. По­следнего дня, проведенного с той.

Ненависть. О, сколько силы в ненависти. Чувство ненависти крепнет во мне. Оно развивается во мне. Оно наполняет меня.

39. С приходом твоей мамы что-то изме­нилось. Изменились мы.

Она — мама.

Я — дочь.

Ты — пуповина.

Я почувствовала, что нужна ей. Что я должна быть сильной, должна оберегать её, что ей никто не поможет, кроме меня. Никто не поймёт её так, как пойму я. Я не знаю, когда она появится в следующий раз. Я не жду её, но, если она придёт, я буду рада. Она стала мне родной.

Так быстро, так стремительно, за один вечер можно стать родными. Теперь у неё есть я. Твоя мама, убивавшая нас, сейчас даёт мне силы, сейчас не может без меня. Ты могла представить такое раньше? Ты могла представить наше с ней родство? Ты могла представить нас с ней с тёплым ощущением друг к другу?

Ты могла представить свою смерть?

Ты могла представить свою смерть?

Я заплакала.

Мне стало неудобно за свои слёзы. Она сидит напротив меня, знающая так много боли, и держится, и держится, со стороны, так легко, а я плачу.

Я была рада, что она не видит моих слёз. В моей голове крутилось много вопросов, но все они казались мне неуместными.