Девушка с повязкой на глазах

Девушка снова делает паузу. Я понимаю, что она даёт мне время воспринять информа­цию.

Я слушаю, и я знаю, что я — жива.

3. Наконец все забираются в мини-автобус, что бы ехать «праздновать» (или «отмечать») твои похороны. Все едут провожать тебя в последний путь, набивая свои желудки едой. Только я никак не могу увидеть связи между нашей пищеварительной системой и твоей смертью. Где-то заказан стол с яствами, но вряд ли там есть тарелка для меня. И даже если бы она была, я предпочла бы разбить её, нежели положить в неё салат «оливье» и съесть за твою смерть.

Все уезжают, правда, твой отец предлагает мне свою помощь, но я отказываюсь и прошу его уйти.

Я остаюсь одна. Мне больше некуда торо­питься и больше не от кого скрывать свою трагедию. Я опускаюсь на колени, так как больше не в силах стоять, закрываю ладонями лицо— непроизвольный жест — и начинаю орать, а может быть выть. Не знаю. Я рас­качиваюсь в разные стороны, произнося твоё имя и ещё какие-то нечленораздельные сло­ва, пока у меня не пропадает голос. Изо рта начинает вылетать только тишина. Когда у ме­ня больше нет крика, я слышу своё сердце. Оно с бешеной силой отдаёт в висках, руках, ногах. Моя грудь сотрясается от его ударов. А твоё сердце я больше не слышу. Оно молчит. Оно за 3 метра от меня и оно уже начало свой путь разложения длиною в месяц. Через месяц его совсем не станет, впрочем, как и всех других твоих органов. Останутся только кости и кожа, и бактерии, медленно поеда­ющие тебя, а точнее то, что от тебя осталось.

Забавно рассматривать твою смерть с медицинской точки зрения: кожа, кости, мате­рия, бактерии, разложение — так, наверное, патологоанатом видит твоё тело. Отстраненно, спокойно выполняя свою работу. О чём я думаю? Боже, тебя — нет! По идее, где-то должна странствовать твоя душа. Тут – неподалеку, но я её не ощущаю.

— Душа! Душа.— тихо произношу я.

По тому, что солнце уже зашло, я пони­маю, что наступила ночь. Комаров стало ме­ньше, так как поднялся небольшой ветерок. Мне становится холодно, и я укрываю плечи шарфом с головы. Неплохо было бы уснуть и замёрзнуть, чтобы меня через несколько дней нашёл сторож или «посетитель» кладбища, искусанную (или, точнее, съеденную) кома­рами, мошками и муравьями, но вряд ли это возможно в летнюю ночь.

Я не хочу уходить – мне не к кому идти. Я не хочу оставаться тут, так как совсем не чувствую твоего присутствия, только если не брать в расчёт твою фотографию, где ты, улыбаясь, смотришь на меня. Я люблю твою улыбку. Эта фотография была сделана мной. Я хорошо помню тот день. Или я не помню тот день, а помню только тебя? Мысли скачут, мысли путают всё. Я не могу раз­мышлять. Я теряюсь. Не верю в смерть твою.

Что я делаю на кладбище?

4. Ноги затекли. Надо встать. Утро наступает так же неожиданно, как настала ночь. Неужели я так долго просидела здесь? Тро­гаю своё лицо и понимаю, что оно уже сухое. Слёз больше нет, а глаза болят. Я закрываю их, чтобы они отдохнули, и понимаю, что меня клонит в сон. Спать не надо.

Я совсем одна. Одна наедине со своей трагедией. Мне кажется, а точнее, я чётко ощущаю, что не в силах выдержать этого давления. Давления жизни. Жизнь — она старше меня, она мудрее, она опытней, поэтому она сильнее меня. У нас неравная борьба.

Пойти, что ли, к сторожу, и поведать ему о своей потере? Только, скорее всего, он спо­койно мне скажет, что все мы умираем. Он и сам, наверное, работая на кладбище, при­готовился к смерти и давно уже знает место, где его похоронят. Кто-то с работы таскает пластилин или бутерброды, или пользуется принтером, или объедается мармеладом, или смотрит бесплатно кино, а ему как ра­ботнику отведена площадь — «работа на клад­бище с пожизненной (или, точнее, пос­мертной) пропиской». В этом тоже, наверное, есть своя прелесть.

— Это была боль. Боль. Настоящая.

Она закурила.

Становится тяжело. Тяжело воспринимать то, о чём говорит она. Всё серьёзней. Сложнее.

Я взяла со стола салфетки и начала писать.

— Что Вы делаете?

— Пишу.

— Зачем?

— Чтобы не забыть.

— А какие Вы любите цветы?

— Я люблю синие цветы. («это имеет какое-то

значение?»— думаю я)

— Я не люблю ромашки.

ФАТАЛЬНОСТЬ

5.      Ромашка не предназначена для того, чтобы гадать «любит— не любит», когда некого лю­бить. Моя любовь ушла на 3 метра под землю, и это безмерно далеко. Дальше, чем можно себе представить. Дальше Марса, Сатурна и даже Плутона.

Ромашка предназначена для того, чтобы определить, в каком веке я живу. Если в XX, то у меня ещё есть возможность тебя спасти, а если в XXI, то всё упирается в твоё надгробье.

6.      Почему я не родилась чернокожим маль­чиком где-нибудь на востоке Африки в боль­шом (или маленьком) племени? Где мне пришлось бы бегать в пальмовых ветках, с ранних лет ходить на охоту за дикими шакалами, пасти африканских коров, кото­рые отличаются от наших не только внеш­ностью, но и длиной похожих на лиру рогов, танцевать ритуальные танцы, радоваться дож­дю — в этом бы и заключался смысл моей обыденной, но счастливой жизни. А когда кто-то бы умирал, всё племя сжигало бы его тело и пускало прах по воздуху, и я свято верил бы в дальнейшее продолжение этого человека и спокойно жил бы дальше, ходя на охоту и танцуя танцы. Я женился бы на худенькой негритянке из другого племени и нарожал бы кучу детей, которые так же, как я, как мои отцы, мои деды и мои прадеды, бегали бы в пальмовых ветках. А состарившись, я сидел бы на стуле, окруженный внуками, под паля­щим солнцем, рассказывая им сказки и раз­ные истории. После моей смерти тело мое сожгли бы, и прах мой был бы распущен по воздуху. Чтобы я продолжался.

Почему я не родилась чернокожим…

7. Почему я не родилась комодом? Старин­ным, древним, в который какая-нибудь моло­дая невинная девушка с тонкими, музыкаль­ными руками складывала бы одежду, пропи­танную её запахом. На мне лежали бы доро­гие украшения, и я каждый день видел бы, как моя хозяйка переодевается, закрывая ком­нату на ключ, опасаясь, что за ней кто-нибудь подглядывает, не зная, что я постоянно наблю­даю за ней.

А когда вечерами она играла бы на фортепиано, я – старый комод – наслаж­дался бы звуками, вспоминая её мать, кото­рая тоже когда-то была молодая, которая так же складывала в меня вещи и которая тоже наизусть знала Моцарта, Бетховена и Баха.

А потом, когда её отец привёл бы в ком­нату молодого человека, я попрощался бы со своей хозяйкой и запахом её юности. Может быть, меня оставили бы до следующего поко­ления, или отдали бы в комнату служанки, или выкинули бы на помойку из-за сломанного нижнего ящика. На помойке в меня бы заби­рались старые коты, или какие-нибудь без­домные в морозный день разломали бы меня на дрова и предали бы огню, согревая свои грязные, вонючие тела моим теплом.

8.Почему я родилась собой, стоящей на кладбище с ромашкой в руках?

Я выдёргиваю последний лепесток, кото­рый указывает мне на XXI-ый век, и я пони­маю, что тебя не спасти. Или только делаю вид, что понимаю. Жизнь разделилась на два этапа: один— это жизнь, наполненная тобой, а второй. Я даже не знаю, как назвать этот этап — он сейчас. И он тоже наполнен тобой. Насколько разное наполнение.

Пустоты нет. Переполненность болью. Что я чувствую сейчас? Я понимаю, что мне нужно заново учиться ходить, есть, улыбаться, говорить, учиться заново жить. Почему я не могу вызвать у себя амнезию, вырезать кусок жизни и спокойно продол­жаться? Или могу? (Единственная здравая мысль за последнее время). Задам этот воп­рос себе позже. Сейчас слишком сложно.

9.Надо идти домой.

10.Платье в грязи— земля на кладбище сырая. Я иду к выходу и встречаю первых утренних «гостей». Они смотрят на меня с жалостью и интересом, рассматривая пятна на моём платье, мои уставшие глаза, мои ноги, еле передвигающиеся в чёртовых туфлях. Мне безразлично. Я тоже иногда смотрю на них пустым взглядом, тяжело поворачивая голову в ту или иную сторону. В основном мой взгляд направлен на землю, чтобы не споткнуться и не упасть.