Стадия серых карликов

Глава тридцать вторая

«Смотрите, нервный какой!» — гневался Аэроплан Леонидович, удаляясь от Ивана Где-то. Изгнанию он, говоря откровенно, обрадовался: никто и никогда не выставлял его за дверь в такой грубой форме, даже в расцвет административно-командного застоя, а тут, когда каждый приемщик стеклотары рассуждает о демократии и по этой причине не думает о нехватке пустых ящиков, ему крикнули «вон!». Никакой оправдательной неопределенности в «воне» явно не содержалось, нельзя было принять его и за оговорку. Разве что как нервный срыв на почве оголтелого административно-бюрократического самодурства. Да как он посмел нынче кричать «вон» прямо в лицо человеческому фактору?!

Поведение служебно-литературного лица, противоречащее духу времени, распалило его особенно на больших оборотах, когда секретарша директора издательства, даже не глядя в сторону посетителя, сказала, что шефа нет, а затем, взглянув на Аэроплана Леонидовича, добавила, что его вообще на этой неделе не будет.

— А зам? — прокурорским тоном спросил он.

— Через холл, — привычно ответила секретарша и жестом опытной регулировщицы дала направление последующего движения.

У зама секретарша дворняжью службу несла халатно, совсем отсутствовала на месте, и Аэроплан Леонидович без помех прорвался к нему. Зам — небольшой, кругленький человечек, с беззащитной лысинкой, своего рода корочкой на сдобном каравае, который только что из печи — наслаждался чаем и крохотными сухариками. Штука за штукой брал с бронзового, индийской работы подноса, бросал в рот, млел от испарины, надеясь, что горячий чай поможет справиться с жарой, поскольку третий кондиционер за две недели у него вышел из строя. Появление неожиданного гостя никак не входило в его производственную программу на столь жаркий день, и поэтому он застыл с набитым ртом, напоминая собой сурка, замершего при опасности перед тем, как юркнуть в норку.

— Мое фамилье — демократье, а Около-Бричко — псевдоним! — нанес сильнейшее впечатление Аэроплан Леонидович бедному заму, поперхнувшемуся сухариками от такого неслыханного зачина. Что и говорить, великий автор не стал мелочиться, а тем более деликатничать в отношении прав другого сочинителя, признавшегося печатно, что его фамилия — Россия.

На подносе лежала маленькая пачечка вафель в блеклой, словно не раз уже использованной упаковке, и с ядовито-зеленым предостережением «Ананасные».

— А-а! — восторжествовал Аэроплан Леонидович, как бы уличая хозяина кабинета в чем-то очень постыдном. — Ешь ананасы, рябчиков жуй?! День твой последний приходит, — и тут он сделал на целых две секунды паузу, чтобы выдать бессмертный неологизм, — бюржуй!

Жаль, в кабинете норка, в которую можно было бы юркнуть, не предусматривалась. Но там, где у зама когда-то находилась шевелюра, по розовой коже складками прошлась волна возмущения — и это при том, что он, как номенклатурный кадр, в последнее время с оскорблениями в свой адрес, в качестве одного из восемнадцати миллионов, попривык (странно, однако при упоминании такого количества чиновников в стране к нему почему-то привязывались слова из песни: нас оставалось только трое из восемнадцати ребят…), но рябчики, простите… Они, эти рябчики, возмутили его до дна души. Он отведывал их только один раз в жизни, давно, когда его перевели из печатников в мастера, тогда он лишь выходил на позорный путь служебной карьеры, и было это лет пятнадцать назад в кафе то ли «Охотник», то ли в «Избе рыбака», где подавали салат со странноватым названием «Причал» и напиток «Гарпун». Ну и рябчики — темные, тощие тушки, махонькие, словно их кто-то уже объел, а обсосать поленился. К тому же, они были с вонцой, но, тем не менее, еще в те, застойно-застольные времена, по нынешним коммерческим ценам — там явно обгоняли время, называя грабеж средь бела дня таким невероятным экономическим явлением, как встречный план. После отравления рябчиками будущий замдиректора две пятилетки и цыплят табака избегал, ибо его пищеварительная система при соприкосновении с любым летающим или водоплавающим мясом бунтовала столь бурно, что удаляться от туалета более, чем на десять метров, было рискованно для общественной морали и собственного авторитета.

— Вы, собственно, по какому вопросу? — сухо и официально спросил зам, прислушиваясь к подозрительному бурлению в собственном желудке.

— Пришел вас корчевать до основанья, мучителей людей и светлых их идей…

— Прошу поконкретнее, — поморщился зам и, не дожидаясь ответа, поскольку и так было ясно, что к нему забрела творческая индивидуальность, заторопился: — Вы что — автор? Не по моей части. Я зам по производству, идите к директору, главному редактору, их у нас еще не сократили.

Бедный зам хотел посоветовать посетителю обратиться и в редакции, но промедление грозило ужасными последствиями, а бежать надо было в другой конец коридора.

— Позвольте, куда же вы? — закричал вдогонку Аэроплан Леонидович.

— На заседанье… — последовал сдавленный, весьма экономный на эмоции ответ.

«Убег стервец, рванул так, что и чай не допил», — размышлял автор, отмечая с удовлетворением, что теперь у него есть все самые веские основания обращаться в любой Куда следует. (Разумеется, несчастный зам не знал и не мог об этом даже догадываться, что сегодня Аэроплану Леонидовичу и Ивану Петровичу сам Великий Дедка уделил достаточно внимания, а ему предписал метеоризм самой безотлагательной категории. Публикатор.)

Глава тридцать третья

Богатейший опыт имения дела с различными Куда следует свидетельствовал: ехать туда надо при письме. Жалоба или заявление были в любом Куда следует главным действующим лицом, поскольку являлись документом, а заявитель, пусть даже это будет такой гигант жалобного дела, как Аэроплан Леонидович Около-Бричко, фактически никем. С документом на Руси всегда были шутки плохи, а после принятия пулеметной очереди постановлений по улучшению работы с жалобами и письмами трудящихся, каждый из них теперь регистрировался, получал номер и ровно месяц для рассмотрения. Заявитель как бы состоял при своем документе, без бумажки он — ноль, без нее с ним поговорят, посочувствуют, успокоят, даже что-то могут пометить в записной книжке или в перекидном календаре и пообещать, но на том вопросу конец — гуляй, Вася!

Все Куда следует работали по этому методу, а их развелось великое множество не только по территориальному, но и по отраслевому принципу, не только по вертикали, но и по горизонтали, с учетом якобы разных интересов. Какой же это Куда, если он вовсе не туда? Раньше Куда следует было ГПУ или НКВД — и никакой путаницы, приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Теперь же выбор был богатейшим, но ни один Куда следует не был окончательным, потому что над каждым стоял вышестоящий, над ним еще выше, и еще, что сообщало системе стройность, а в сочетании с общественными новообразованиями возникло вообще ощущение беспредельной перспективы и демократичности. Причем из любого Куда следует жалоба непременно спускалась-пересылалась в более компетентный, из него — в еще более компетентный, пока, наконец, не поступала на рассмотрение тому лицу, как наиболее компетентному, на чьи действия и была написана. Сколько раз в высоких постановлениях осуждалась подобная практика, но…

Аэроплан Леонидович как-то задумался над всем этим со всей серьезностью и ответственностью, на которую был способен.

Неразрешимой до него проблеме упорядочивания работы с жалобами и предложениями гражданин Около-Бричко посвятил весь 47-й «Параграф бытия». Надо ли сомневаться в том, что он ее решил? Просто и, как всегда, оригинально: каждому гражданину по достижении возраста 16 лет выдавать личную книгу жалоб и предложений, то есть жалопред, который надлежало всегда иметь при себе и предъявлять для внесения соответствующих записей всем любым гражданам, а также должностным лицам. Предлагалось также широко развернуть всенародное социалистическое соревнование за звание «Гражданин образцового содержания», создать сеть штабов-комиссий по дальнейшему его разворачиванию, для подведения итогов и принятию должных мер. Граждане образцового содержания имели право на ношение соответствующей бляхи с личным номером и поощрялись правом внеочередного обслуживания во всех органах управления. Десять лет непрерывной образцовости, по замыслу великого перестройщика, должны были давать право на внеочередную очередь для получения квартиры, а двадцать пять лет — право на десятипроцентную прибавку к пенсии, а также на внеочередное обслуживание во всех торговых точках, включая и спекулянтов.