Стадия серых карликов

Лана поставила на стол пол-литровый бокальчик Дулевского завода, причем сияющий чистотой, ибо раньше, в славные времена отдела-99, в него не обязательно было класть заварку — вполне достаточно было крутого кипятку, чтобы бокальчик как бы самозаварился, отдал от своих щедрых стен танины и прочие чайные вещества. Теперь же чай в бокальчике попахивал хлорной известью — лишнее свидетельство того, что возвращение емкости к прежнему хозяину никак не предполагалось.

Пользуясь паузой, Лана сыпанула на него кучу новостей: Филя вошел в состав ликвидационной комиссии института и, как старейший работник, разыскивает дату его создания — изыскания должны продлиться года два-три, так как архивы пропали неизвестно куда, возможно, могли оказаться во время войны у немцев, а от них — в США. Анатолий Чукогекович уже оформлял в Америку документы, а тут неожиданно перевод отдела в другое ведомство… Гриша ушел в рэкетиры. «Витя, Витя, — тут рассказчица взгрустнула, — приглашает на свадьбу: его невеста больше не требует знания восьми языков, ее отца за взятки посадили. Зачем портишь анкету свою таким родством, спрашиваю. А я ее люблю, говорит. Странный какой-то…»

— А Светлана?

— Организовала малое предприятие под названием «Здоровье лопатой». Добивается права торговать нашей кровью за границей. Надо, говорит, построить кровепровод «Братство по крови» вдоль нефтепровода «Дружба».

— Не свернется? — засомневался рядовой генералиссимус.

— Нет, консервированная пойдет.

«Кровяной, никак, королевой будет», — сделал зарубку в памяти Аэроплан Леонидович, своего рода заготовку на нынешний вечер, когда можно будет осмыслить этот факт достойно и по-философски, поскольку что-то тут было не так. Кто знает, Светлана, может быть, задумала с помощью нашей крови переродить западные народы, совершить мировую революцию совершенно оригинальным способом — гематологическим? А если СПИДу кто подпустит?

Исповедь самого Аэроплана Леонидовича в качестве рядового генералиссимуса пера ровным счетом не произвела на нового начальника изящной словесности никакого впечатления. Толик почему-то все время сжимал тонкие губы, хмурился, разглядывал свои талантливые, как у каждого шулера, руки, ни разу не поднял глаза, не взглянул на бывшего сослуживца, раскрывающего перед ним душу, словно ощущал неловкость за такое откровение и, самое неприятное — каким тоном, вальяжным, необязательным, как бы между прочим, спросил, отказываясь наотрез принять произведение, созданное с помощью последней модели жалопреда:

— Зачем нам разводить бюрократию, а, Аэроплан Леонидович? В самом деле, зачем?

Тут он взглянул на него — наивные, честные и чистые глаза, как у юноши, начинающего житье, непросвещенного периодом застоя, служебным интриганством и всеми известными азартными играми.

— Как это, извините, не будем? — привстал на стуле Около-Бричко.

— А вот так: не будем и все! — воскликнул он и нагло рассмеялся. — Смотрите, что получится, если я возьму ваше письмо. Я сдаю его на регистрацию, в канцелярии ему присваивают номер, ставят на контроль, чтобы была при деле группа контроля. Потом письмо возвращается ко мне, я расписываю его сотруднику, тот пишет проект сопроводительного письма и направляет его по горизонтали или по вертикали, в издательство. Там ему тоже придется поваляться на многих столах, затем оттуда придет ответ нам и вам, в девяносто девяти случаях из ста — отрицательный. Так стоит ли начинать эту игру?

— Так это и есть самый настоящий механизм торможения, который надо сломать!

— Вот именно! Он самый! — Толик еще больше просиял лицом, обрадованный невероятной понятливостью бывшего подчиненного. — Но как?

Начальник изящной словесности сделал многозначительную паузу, поднял указательный палец кверху.

— В данном случае, — заговорщицки прошептал он, — не принимать вашу жалобу… Объясняю. По прежней работе нам хорошо известно: каждый механизм работает только в том случае, если в нем внутри или на него извне действует некое возмущение, носитель энергии. Что мы имеем в качестве источника возмущения? Ваше письмо, коллега! Пусть оно будет носителем творческой энергии масс. Но если механизм не возмущать, то он не будет работать и постепенно станет ржаветь. Мы объявили что? — гласность. А развиваем что? — письменность! Поэтому я не хочу потакать бюрократии, не стану загружать ее работой.

«Жулик! — взвизгнуло приспособление внутри Около-Бричко, заменяющее у него функции души. — Ведь он сам бюрократ из бюрократов, под видом борьбы с бюрократизмом разводит демагогию. Это же надо придумать: не принимать жалобы и предложения населения, когда оно является поголовно грамотным — так зачем же его тогда учили?!»

— Позвольте: письма, жалобы и предложения трудящихся — это свет гласности, негасимый прожектор перестройки. Нет, механизму торможения нужен механизм тормошения со стороны широких масс. Разве гласность — это лишь устность?

— Ни в коем случае! Это и демонстрации, и митинги, и забастовки, и потасовки, когда нет других способов покачать свои права. Однако это же нехарактерные случаи, как говаривали в эпоху застоя. А ваш механизм тормошения… — он неспешно отхлебнул глоток чая, явно выигрывая время для обдумывания ответа — прошелся со стаканом к Лане, вернулся уже без него, бережно опустился в свое кресло. — Ваш механизм тормошения — это же лечебная гимнастика для механизма торможения. Вы жалуетесь на бюрократа другому бюрократу — разве можно найти более убедительный аргумент в пользу необходимости второго, справедливого бюрократа? Сейчас все на механизм обозлились, возмущаются, негодуют, но и работают на него, как никогда. Кто дает ответы? Да механизм же, он и демократию на себе катает — нипочем она ему…

Таким бывшего нача-99 рядовой генералиссимус никогда не видел. Он стал, чувствовалось, непотопляемым демагогом, все равно, что скользящий поплавок — на какую бы глубину удочку ни забрасывали, тот, передвигаясь по леске, всегда на поверхности. Новоявленный златоуст был очень убедительным, и Аэроплану Леонидовичу ничего не оставалось, как поинтересоваться, а как же быть ему, удовлетвориться тем, что Иван Где-то грубо выгнал его из кабинета, три пятилетки подряд издевается над ним в творческом плане, или как…

— Издать книгу за свой счет, — простенько ответил Толик. — Я позвоню директору, попрошу этого, как его, Куда-то или Кому-то, привести в чувство и издать книгу за ваш счет. Идет? Вы не пьете, не курите, много тысчонок накопили, а? Ведь наскребли, не прибедняйтесь, — и опять он просиял, только теперь было видно, что на этот раз совсем не по-хорошему, азартно, словно сбережения рядового генералиссимуса у него уже в прикупе.

— Соглашайтесь, Аэроплан Леонидович, — наконец подала голос Лана, подбросила свое полешко в костерок разгорающегося тщеславия великого автора. — За свой счет издадите месяца за два, а так вам придется ждать несколько лет. Анатолий Чукогекович дело говорит, он, между прочим, при нашем госкомитете на курсах повышения квалификации прорабов перестройки учится. А еще, — Лана хотела добавить, что начальник изящной словесности по полдня гайдпаркингом занимается возле «Московских новостей», так как они рядом. Однако Толик так зыркнул на нее, что она закруглила свое выступление проникновенным «соглашайтесь!»

Святая наивность! Аэроплан Леонидович давно согласился, однако престиж свой сдавать следовало помаленьку, потихоньку.

— Звонить директору издательства или не звонить? — поставил Толик вопрос ребром.

— Попробуйте, если получится, — сдавленно ответил Аэроплан Леонидович вместо того, чтобы досчитать до десяти, а потом открывать рот. Но слаб, слаб человек, даже если он наполовину искусственный, кости вперемешку с пластмассой, кровь пополам с нитратами…

Толик поклевал пальцем кнопочный телефон, попросил соединить с директором. Того, как обычно, на месте не оказалось, тогда Толик тоном, не допускающим никаких возражений, попросил передать директору, чтобы он позвонил в Госкомнибумбумнитрямтрямобщепромвсехкоопподряд Анатолию Чукогековичу.