Стадия серых карликов

Иван Петрович поднял влажное, отсыревшее в тоннеле издание, вышел на свет и сразу узнал захлебистый очерк о том, как после катастрофы в Чернобыле в его окрестностях вовсю распевали счастливые соловьи. Из своей эпохи он, несомненно, не выпал, но и радости особой от этого не испытал, скорее разочарование — что и говорить, были времена и получше. Брезгливо, даже не скомкав, хотя ему этого очень хотелось, двумя пальцами он отбросил газету на кучу использованных молочных пакетов. Всегда находятся продажноголосые соловьи, способные воспеть что угодно. И братоубийство, и доносительство на родного отца, и нищету нравственную, духовную и материальную, и вандализм разрушения культуры, и истребление земледельцев, и превращение живой природы в лунный ландшафт. И бесстыже тянуть арию о том, что наш родной, советский атом не с таким коварным нравом, как кое-кто думает… Господи, ну если Тебя нет, это еще можно как-то объяснить, но если Ты есть, так почему же такое допускаешь?!

В сильнейшем возбуждении Иван подбежал к старой кирпичной стене и стал колотить ее кулаками. Видимо, накопившаяся нервная энергия перехлестнула, что называется, через край, ей требовался выход, и он колотил стену, пока кулаки от боли не онемели. Обессиленный, с мокрыми от слез глазами, Иван Где-то прислонился плечом к холодным, склизким от зеленого мха кирпичам, немного успокоился и побрел назад, поскольку, идя вперед, к «стене коммунаров», как он задумал, мог уйти не на двадцать минут, а, по крайней мере, недели на две.

Глава тридцать первая

— Все-таки вы… Как же без вас, — проворчал Иван Где-то товарищу Около-Бричко, который с идиотской, как у атомных часов, точностью ровно через двадцать минут приблизился к его двери.

Он пропустил вперед клиента, предложил стул, сел на свое место и воскликнул:

— Ну, как вам, дражайший Аэроплан Леонидович, объяснить, какие силы земные или небесные призвать в помощь для вашего вразумления, чтобы вы перестали мучить себя и всех окружающих своей литературой, своим творчеством, активностью? Кто вам сказал, что из вас может получиться писатель? Назовите его имя, и я его убью на дуэли или попросту кирпичом! Я голову оторву тому, кто надоумил вас взять в руки перо, обрек вас на такие страдания! Здесь много званных, но так мало избранных!

— Позвольте, не в таком лихом аспекте! — остановил Иванову тираду Аэроплан Леонидович величественным поднятием руки. — Тому, кто надоумил, не оторвете вы головы, его лишили жизни смертельным отравлением! Вы со мной так не смейте разговаривать, я по призыву Алексея Максимовича Горького, в честь тридцатилетия его кончины отмобилизовался в писатели от станка и сохи!

«Опять Алексей Максимович!» — вздрогнул поэт, редактор и литконсультант.

Признание Аэроплана Леонидовича тронуло Ивана Где-то своей безысходной трагичностью, и хотя Около-Бричко осточертел ему, но ведь он все же человек и достоин участия, поскольку поистине графомански распорядился всей своей жизнью.

Аэроплан Леонидович почувствовал неожиданное потепление со стороны своего заклятого врага и позволил себе еще немного пооткровенничать насчет собственного творческого пути:

— Я еще по малости лет, от парты мечтал… Но без осознания жизни я, как Илья Муромец, сиднем сидел над ежедневными дневниками тридцать три года, куда копил текущие моменты, чтоб потом во весь рост… Нынче, в соответствии со зрелым возрастом и непрерывным стажем жизни и трудовой деятельности, но в канун светлого будущего ты уже ветеран и вполне может произойти окончательный подвод черты под всей повесткой дня моей биографии, ну, может статься, до конца перестройки и не дойдем окончательно…

— Не прибедняйтесь, Аэроплан Леонидович! Как это не дойдем? Дойдем обязательно, — с деланной бодростью произнес Иван Петрович, а сам подумал: «Может, и не дойдем… И звучит это идиотское «дойдем» двусмысленно…»

Рядовой генералиссимус пера кротко уточнил:

— Так это вы еще дойдете… Нам же настоятельно опыт свой предать, плоды жизни предать печати для всенародной гласности и извлечения выводов для последующих уроков. Так что желательно предать через печать.

«Какое слово — предать», — подумал Иван Где-то. Удивительно, только вчера строфа, проклятая уже, ненавистная, не желала принимать окончательный вид из-за этого слова, и когда он заглянул в словарь Даля, то первое, самое важное значение попросту обескуражило: передать, более в значении завещать, передать потомству обычаем или законом. И убийственный пример: живем, как предали нам отцы и деды. Если бы так! Отцов и дедов предали — и не в лучшем смысле, оттого и пошли переломы, неизвестно почему называемые великими — должно быть, как всегда наоборот! Благородный смысл выветрился из слова, разве что уцелело  преданье, да и то благодаря старине глубокой. Осталось лишь предать: предать суду, предать проклятию, предать огню и мечу, предать смерти, предаться разврату, пьянству, воровству и венец всему — просто предать! Разве мог предположить Владимир Иванович Даль с каким ледяным звоном в крови, словно сосульки зашуршат в венах, увидит его потомок страшный смысл в его безобидном примере: «Преданный, кого предали; кто предался всей душою, истово, верно и усердно»?! Два смысла слились в один, ибо преданными оказались преданные, между прочим, в полном соответствии с парадоксальным законом великого российского наоборота.

И теперь, в устах рядового генералиссимуса пера слову возвращалось главное и благородное содержание?! Хотя по смыслу его рассуждения — ахинея…

Аэроплан же Леонидович, не чувствуя обычного напора и отпора, решил, что ледниковый период в их знакомстве позади и перешел потихоньку в наступление, пожаловался доверительно, что все ему советуют учиться у Чехова, если оценивают прозу, у Пушкина и у этой… ну… Охватовой, если стихи… Читал Чехова — и не нашел, как надо писать, не то, что у Горького, ну а Пушкин… что Пушкин… со школьной скамьи знаем, про него да про Лермонтова, они все на дядю писали: мой дядя самых честных правил, скажи-ка, дядя, ведь недаром Москва, спаленная пожаром, и прочая… Семейственность дворянскую развели, ну а Охватовой — Охватовой не купить, зачем советовать дефицит, который не достать? И потом, ни Пушкин, ни Чехов, ни Охватова эта не знали же, что ему хочется описать, зачем же тогда у них учиться?

— Советуют вам правильно, учиться никогда не поздно, и надо уметь учиться, — мягко и очень доброжелательно растолковывал Иван Петрович рядовому генералиссимусу. — И не Охватова, а Ахматова… К стилю советуют присматриваться, к литературному мастерству. Обычно учатся у близких писателей — по теме, по духу, по стилю. Кстати, вот у вас кто любимый писатель?

Ответ был молниеносным:

— Буденный.

— Кто?!

— Буденный.

Иван Где-то оцепенел. Вначале показалось, что он с разбегу врезался в душную ватную стену, которую не сдвинуть, не обойти, не пробить, и неизвестно, главное, сколько этой стены, неподвижной, неподатливой и огромной, как китайской? И он растерялся, как тут не растеряться, подобного даже от рядового генералиссимуса пера не ожидал, однако тот и на этот раз его поразил. Почувствовав, что с собеседником творится что-то неладное, подсказал ему шепотком, причем не без удивления:

— Семен Михалыч…

Он заподозрил его в неведении насчет такого знаменитого писателя! Иван Петрович вскочил, несуразно замахал руками, наступая на пятившегося к двери рядового генералиссимуса, в фарфоровых глазах которого был не испуг или недоумение, а подходило, как на дрожжах, злорадство, и закричал, сколько было голоса:

— Вон! Во-о-он!!!