Запах искусственной свежести (сборник)

А вот эта, посмотри, вроде ничего, но слишком уж у нее больничная окраска – такие же, только пообшарпанней, стояли в русских провинциальных больницах, и по ним ползали тараканы. Посмотрим лучше еще… Нет, эта слишком попугайская, она никуда у нас не впишется. А эта неудобная и все-таки довольно дорогая, у меня же лампа очень часто просто падает с тумбочки…

Ты знаешь, если бы это было возможно, то я купил бы себе лишь такую лампу – и не пожалел на нее никаких денег, – которая светила предгрозовым, преддождевым светом прозрачной желтизны, словно свет сначала пропустили сквозь янтарь: ты помнишь, мы видели его всего один раз вместе – а больше как-то вдвоем на такой свет не попадали, – когда ездили в гости к моему армейскому товарищу в Псков? Это тот свет, который возникает лишь на несколько минут перед грозой или дождем и кажется исходящим не от солнца, а ниоткуда, изнутри мира и предметов, и тогда эти предметы становятся сначала как будто голыми и отдельными, а потом их границы обрастают таким светящимся мхом и постепенно растворяются в воздухе, границы предметов растворяются. И тогда ты чувствуешь и родство, и прощание одновременно, хочется прильнуть к мохнатому светом дереву, к источающей свет обшарпанной стене дома, к почти упавшему забору, к родной траве, и как никогда прежде чувствуешь боль уходящего вместе со светом мира, печаль исчезновения родного, но удержать уже ничего не можешь… и вот это чудо гаснет, гаснет… и света нет, и – дождь…

Представляешь, если бы такую лампу с этим волшебным светом включать каждый вечер? Ты думаешь, что тогда невозможно было бы жить? Почему? Черт возьми, наверное, ты права: зачем нам каждый вечер просвечивать друг друга до сути? Ну хорошо… тогда ее можно было бы вообще не включать, а просто пусть бы стояла, а мы бы всегда помнили о возможности в любой момент включить этот янтарный свет, когда уже станет совершенно непереносимо жить без света, нет – просто жить. Просто невыносимо жить, и все. Понимаешь? Нет, у меня такого еще не было, но я приступами чувствую, что это может случиться, и даже очень запросто. И тогда – раз! – и этот чудесный свет будет истекать из всех предметов вокруг нас, и мы опять возрадуемся жизни, мы возрадуемся. И – отвратимся от смерти…

Извини, просто вспомнилась одна история… как раз про свет. Ты ее отчасти знаешь, не все знаешь…

Знакомые обычно называли его художником с легким ироническим протягиванием второго слога – «худо-о-ожник», хотя был он всего лишь фотографом и много лет проработал в обычном фотоателье: 3х4, улыбнитесь, не дышите, не моргайте, теперь моргайте, зайдите завтра после обеда; иногда же подрабатывал съемками на свадьбах и в детских садах. Кажется, он что-то там еще и рисовал, но я не видел. А кто видел? Может быть, никто. Дом был полон фотографий и альбомов живописи, ее он действительно знал. Уже во второй своей жизни, когда его никто из знакомых кроме как художником и не называл (как же еще назвать человека чумазого, нечесаного, живущего в лесной избушке и с первым встречным заговаривавшего о Гогене и Матиссе?) – сам же он мялся и представлялся то крестьянином, то хуторянином, то «просто Сергей» без называния рода деятельности. А когда кто-то непонятливый переспрашивал о характере этой деятельности, мог тут же взбеситься, как молодой джигит, которому сказали, что у него не самый «острий киньжял», а есть люди, у которых и поострее, то есть усомнились в нелиповости явленного, – вот тогда он мог возненавидеть из-за пустяка.

А потом он бросил ходить по свадьбам и детским садам, бросил 3х4, бросил групповые и парные, бросил бесконечные съемки в жанре «люби меня, как я тебя», а также в орденах для Доски почета, купил незадорого эту избушку на хуторе километрах в восьмидесяти на запад от Пскова (был какой-то момент в России, когда домик с землей можно было купить меньше чем за ящик водки) и поселился в ней, имея лишь одну смутную, маловразумительную идею – следить за светом. Он еще не знал, чем за это нужно будет заплатить. Для начала он легко заплатил за это потерей работы и заработка, ибо время, которого требовало от него новое дело, оказалось просто всем светлым временем суток, а иногда еще и темным, и ни на что другое, за вычетом сна, времени уже не оставaлось. Постепенно от него ушли две женщины. Одна – жена – ушла сразу вместе с работой в фотоателье, потому что она не захотела ехать на хутор и жить там в избушке. А другая, появившаяся было у него на какое-то время вслед за первой, ушла действительно постепенно – вслед за ней же. Вполне возможно, что эту вторую – тоже художницу, но в отличие от него даже и профессиональную – роспись по керамике, он соблазнил туманным призраком славы. Ну да – что ты улыбаешься? – славы… Разумеется, более обычное направление передвижения в поисках славы – это Париж или, на худой конец, Москва, а не глухие леса и болота Псковской губернии. Однако все тогда, при конце социализма, было неясным и туманным и не было никакого трезвого представления о возможных способах жизни – ни у кого. Многие в те бессмысленные времена соблазнялись, а затем обезглавливались и куда более фантастическими идеями, чем уединение и творчество, – идея, кажется, древняя, как сама цивилизация.

И тогда они вместе с этой подругой-художницей перебрались в лесную избушку… Предприятие-то было уж больно невразумительное по перспективам: поехать в лес, чтобы… что делать? Следить за светом? А дальше что – когда выследишь? Как будет осуществляться непосредственный переход к славе? Не вполне понятно, чем он ее уговаривал. Кроме того, все это создавало некоторое неудобство определений при ответе на вопрос: «Что делает твой муж?» Ответ «следит за светом» моментально перемещает тебя за границы здравого смысла, а следовательно, адекватного общения с соотечественниками. Да и усермяживание ответа до обыденности, до простого называния профессии – фотограф – тоже не отвечает стереотипам и вызывает новые вопросы: а что он делает в лесу и на что живет? Ах, он просто фотографирует природу! Солнце в луже? Ну, закаты там, рассветы, понятно-понятно, ну не тупые же мы в самом деле, сами любим красоту эту и природу и все такое. А вот мы однажды были в Пицунде, в санатории, там тоже такая красивая природа и света много, можем дать фотографии посмотреть, может, пригодится?

Им было уютно лишь в очень узком кругу близких знакомых, включая сюда и моего армейского приятеля с его божественной всетерпимостью, похожей на равнодушие, – после Афгана ему было все по барабану. Он был второй обитатель этого хутора из двух домов, но жил там с семьей лишь летом, используя этот домик как дачу, а на зиму возвращался в город. Думаю, если бы художник с женой сказали, что занимаются даже не слежением за светом, а вызыванием цунами на атлантическом побережье Африки или что они вообще пришельцы с иной планеты или из иного измерения, то мой армейский товарищ никак не изменил бы своего спокойного и дружелюбного отношения к ним. Так же ходил бы к ним за спичками и солью и интересовался между делом погодой в ином измерении. (Ах, там всегда хорошая погода? Вот бы туда махнуть!) Ничего не казалось удивительным в это странное время на Руси, даже и на этом забытом Богом и властями хуторе Псковской губернии из двух домов: кругом лес, а до ближайшего человеческого жилья десять километров в любую сторону…

Женщина скоро ушла, не прожив там, кажется, и зимы или едва пережив зиму. В самом деле, кому же захочется без конца смотреть на сугробы, ветки, лесные ручьи и наблюдать за тем, как скользит по луже садящееся солнце? Иногда я думаю, что ее выгнала из этой избушки не тоска одиночества и заброшенности и вовсе даже не то, что она первая, в отличие от него, поняла, что славы таким образом нужно ждать слишком долго, – она, в конце концов, не была женщиной примитивной, была довольно образованна, у них там была библиотека, пластинки, ей там не нужно было даже постоянно находиться – можно было приезжать и уезжать когда захочется; я думаю, что просто ей, как всякому современному человеку, недоставало скорости смены впечатлений, скорости движения картинки перед глазами. Наша психика натренирована на более быструю смену кадров: на телевизор и метро, на машину и поезд, на город, где все мелькает, на перемену одежды каждый день, на перемену лиц… а вовсе не на миллиметровое движение тени от ветки вслед за уходящим солнцем…