Чехословацкая повесть. 70-е — 80-е годы

Рене: — Ставлю на Таля.

Хозяин дома: — А я — на Ботвинника.

Рене: — Ботвинник, пожалуй, для чемпиона мира уже слабоват. Уже не один год удерживает свое звание с большим трудом. Бронштейн и Смыслов заставили его попотеть, пока он взял над ними верх.

Хозяин дома: — Таль — турнирный игрок, не владеющий теорией. Его победил бы любой чехословацкий шахматист в игре по переписке.

Ни Рене, ни Милан не имеют и понятия, что такое шахматная игра по переписке.

Хозяин дома просвещает их, объясняя также и преимущества игры по переписке перед турнирной игрой: это прежде всего теоретическая подготовленность.

— Понятно — разом говорят Рене и Милан, и тут входит красивая семнадцатилетняя девушка, пунцовая от быстрого бега. Оказывается, у подружки день рождения, а брат вот оторвал ее от самого интересного. «Я ведь совсем пьяная», — выкладывает тут же девушка, а хозяин дома при этом хмурится. «Опьянела, — добавляет она, — хоть и выпила-то всего одну рюмочку».

Завязывается разговор о выгодах и невыгодах журналистики, к изучению которой девушка готовит себя — заканчивая в этом году школу, она уже сдала приемные экзамены^[26]. По этому вопросу у Рене тоже есть что сказать, и мнение его имеет определенный вес — как-никак он сам журналист, хотя всего лишь заводского масштаба. Милан, изучающий геологию, тоже не тушуется, когда речь заходит о горных породах. Обоих симпатичных юношей приглашают отужинать. Опять будет за что благодарить, думает Рене. Но пора и честь знать: скоро поезд, который доставит их в Нижнюю. Поблагодарив за ужин, они прощаются с хозяевами дома и в сопровождении девушки идут на вокзал.

Но увы — на поезд опаздывают и возвращаются. По дороге с вокзала Милан и Ева уславливаются насчет сентября — к тому времени Ева, скорей всего, уже будет учиться в Братиславе. Рене становится грустно, и он предлагает Еве перейти на «ты».

И вот снова молодые люди сидят в комнате за столом, где сидели и час назад, но атмосфера сейчас совершенно другая: родители Евы отправились в гости. Ева ставит на плиту в углу комнаты воду для кофе.

— Вода скоро закипит, — говорит она и садится на тот конец тахты, который ближе к стулу Рене.

— Тебя что спрашивали на приемных? — интересуется Милан, а Рене под столом пододвигает свою ногу к ноге Евы.

Девушка вперяет любопытный взгляд в лицо Рене, однако ногу не отставляет.

— Спрашивали, как начинается «Манифест» или что-то в этом роде.

Диван у печи вдруг начинает поскрипывать — на нем, оказывается, спал мальчик. Он садится и молча таращится на них.

— Уже закипает, — говорит Ева и идет заварить кофе.

Поставив на середину стола, на шахматную вощанку, полный кофейник, каждому подает чашку — сперва наливает Рене, потом Милану, сидящему на противоположном конце эллиптического стола, и снова опускается на тахту, но на сей раз уже с той стороны, где сидит Милан.

— Когда идет следующий поезд? — спрашивает Рене по возможности небрежным тоном.

— Через час, — говорит Ева, глядя на Милана. Милан смеется и заглядывает под стол.

— Это твоя нога? — спрашивает он.

— Моя, — отвечает Ева и тоже смеется.

Милан: — А я-то думал, что ударил по ножке стола.

Ева: — И по ножке стола нечего тебе тут ударять.

Рене молча улыбается. Он старше Милана года на четыре и делает вид, что рад за него. Но на самом деле — вовсе не рад. Пытается скрыть новое для этого вечера чувство — ревность. Из ревности выпивает свой кофе единым духом.

— Выпьешь еще?

Ева встает и, обойдя стол, наливает ему вторую чашку: потом снова садится, но уже на тот конец тахты, что ближе к Рене. Он без промедления придвигает свою ногу к ее ноге, и Ева не отстраняется.

Сонный мальчик зевает и потихоньку снова опускается на свой диван.

— Который час? — спрашивает Милан. Теперь его черед выпить кофе единым духом, что он и делает, однако второй чашки ему никто не наливает.

Рене молчит, часов у него нет. Вторую чашку отхлебывает по капельке. Девичье колено согревает. Ревности как не бывало — в душе Рене ее сменяет мужское довольство, и он вспоминает чудесные слова из Гофмана, которые когда-то знал наизусть: «Я не помню, сударь, чтобы я видела вас где-то прежде, до Берлина, но почему же ваше лицо и весь ваш облик кажутся мне такими знакомыми? У меня такое чувство, словно в очень давние времена нас с вами связывала тесная дружба; но было это в какой-то очень далекой стране и при каких-то особых, странных обстоятельствах. Прошу вас, сударь, выведите меня из этой неизвестности, и, если только меня не обманывает ваше сходство с кем-то другим, давайте возобновим ту давнюю дружбу, которая, как дивное сновидение, покоится в моих смутных воспоминаниях». А не встречал ли он эту девушку уже где-то раньше? Не слыхал ли ее имени? Ее голоса? Было ли это в автобусе, в поезде или в сновидении? Однако к поезду на сей раз надо действительно поспеть вовремя. Рене поднимается первым.

— Теперь, должно быть, долго не попаду на Ораву, но напишу тебе, — прощаясь на станции, говорит Милан Еве.

Писать — это, конечно, можно, но на турнире надо присутствовать.

[16]

РОЖДАЕТСЯ ХРОНИКА

Но гостиная не всегда бывает свободной, Тршиска с Годковицким не всегда отсутствуют. Как же быть Ван Стипхоуту и Рене, если они горят желанием разрешить проблему интима, которая видится им теперь так явственно, словно лежит прямо на ладони наступающей весны? Выход один: восстановить мир между Тршиской и Годковицким.

Однажды, когда они готовы уже перейти в решительное наступление, в квартире гаснет свет. Дома нет ни Тршиски, ни Ван Стипхоута, гостиная тоже пуста, лишь в одной комнате пишет что-то Рене, а в другой полеживает инженер Годковицкий. Свет гаснет, Рене благоговейно ждет, что он вот-вот зажжется. Тьма кромешная, и кажется, что ей конца не будет. Терпение у Рене иссякает, и он кричит:

— Годковицкий!

А дома ли он? Но Годковицкий дома. Полная темнота не мешает ему нежиться в постели. Однако на призыв Рене он встает и выходит в переднюю. Появляется в ней и Рене.

Рене: — У тебя тоже темно?

Годковицкий разражается смехом: — Нну, ддруже, ттемно, ккак в заднице. Ффакт.

Годковицкому, человеку маленького росточка, все смешно, любую жизненную ситуацию, в какую попадает, он рассматривает как повод посмеяться — ведь она, чего доброго, может обернуться так, что он и сам станет посмешищем, и посему эту вероятность старается опередить собственным смехом.

Рене: — Пожалуй, выбило пробки. Тебе, как инженеру, надо бы на это дело взглянуть. Давай-ка, друже.

Инженерское самолюбие Годковицкого как нельзя более польщено. Он подходит к коробке с пробками и заливается смехом. Ему не дотянуться до коробки, не то что рослому Рене. Годковицкий отправляется в комнату за стулом; а вдруг и со стула не достанет? Тем временем Рене в своей комнате нашаривает где-то спички. Годковицкий залезает на стул — порядок, дотянется. Но все равно опять смеется. Отвинчивает первую пробку, Рене светит ему спичкой.

Годковицкий: — Ээтта в ппорядке, ддруже!

И опять в смех. Вкручивает пробку обратно, но прилагает слишком много стараний — фарфор в руке у него рассыпается.

Годковицкий: — Ббога ддушу… Ттреснула! Ффакт, ддруже!

И Рене ничего не остается, как посмеяться. Чиркает спичками, светит, Годковицкий трудится дальше. Откручивает вторую пробку, смеется.

— Ээтта ттоже в ппорядке, ддруже!

Рене за вкручиванием второй пробки следит настороженно — лопнет она или нет? Годковицкий вкручивает бережно, но добросовестно. Вторую пробку постигает та же участь.

Годковицкий: — Ббога…

Оба взрываются смехом, и он набирает силу, когда Годковицкий принимается за третью пробку: если и эта лопнет, произойдет что-то фантастическое, думает Рене, но Годковицкий явно собирается довести дело до конца. Однако не доводит — прежде чем он успевает открутить третью пробку, зажигается свет во всей квартире, и именно в эту минуту входит Тршиска. Увидев инженера Годковицкого на стуле под коробкой с пробками, он восторженно восклицает: