В середине дождя

Были звуки — чьи-то голоса, голоса призраков, подземных жителей, оживших вещей, чего угодно. В какой-то момент я почувствовал ужасный холод, но потом мне опять стало тепло. Я пробовал шевелиться, но было лень, было неудобно, я затихал и снова видел сны. Далекие страны. Другие города. Множество сказочных персонажей, убежавших из неснятых мультфильмов. Раздвоившиеся лица, что-то бормочущие на непонятном языке. Море и ослепительно белый песок.

Я привык. Я думал, это никогда не кончится.

Я пришел в себя, как мне показалось, внезапно. Сначала услышал дождь — он шел за окном, издавая невнятное шуршание. Я открыл глаза и постепенно начал различать окружающую обстановку — так в объективе постепенно наводится резкость. В комнате горело бра, царил легкий полумрак. Я увидел Аню.

Она сидела в кресле, напротив кровати, и читала книжку. Устроившись удобней, поджав под себя ноги, укрывшись пледом, Аня читала, переворачивая тихо шелестевшие страницы. На ней была блузка, волосы были забраны назад и закреплены заколкой. Одна прядь выбилась и упала на щеку. На шею падала неровная тень.

Я лежал неподвижно, наблюдая за ней. Мне было лучше, намного лучше. Теперь была только явь. Вскоре я осознал, что лежу на Аниной кровати под тремя одеялами, укрытый по плечи. На мне не было ничего, я лежал обнаженным.

Я шелохнулся, высунул руку, Аня подняла голову. Отложила книжку, подошла.

— Как ты?

— Уже лучше.

— А горло? Болит?

— Вроде нет.

Аня потрогала лоб. Рука была прохладной, мне хотелось, чтобы она держала ее вечно. Она отошла, взяла что-то со стола. Это был градусник. Я сунул его себе под мышку.

— Какой сегодня день? — спросил я.

— Всего лишь воскресенье, — улыбнулась она. — У тебя во сколько поезд?

— В девять вечера.

— Прошло не больше суток.

— А мне кажется, что прошла целая вечность…

По компьютеру тихо играла музыка. Я прислушался и узнал — это были Duran Duran с песней "Perfect Day".

— Ты меня вчера напугал… — сказала Аня. — Часто падаешь в обморок?

— Второй раз в жизни. Первый раз было шесть лет назад, в лагере.

Я поправил сдвинувшийся градусник.

— Думала позвонить тебе домой. Да домашнего твоего не знаю, а мобильный твой разрядился. Чтобы включить — код нужно ввести. Конспиратор.

Она посмотрела на меня.

— Но, может, оно и к лучшему. Что бы я сказала твоей маме? Боюсь представить этот разговор.

— А где моя одежда? — спросил я.

— На батарее. Сушится.

Некоторое время я молчал. "You just keep me hanging on, you just keep me hanging on…" — все пели Duran Duran. Аня забыла выключить в плеере опцию "повтор одной песни". А может, она специально так делала.

— Я раздела тебя. Ты был мокрым насквозь. Одежду хоть выжимай.

— Ясно…

Аня склонилась ко мне и, касаясь щекой моей щеки, шепнула:

— Не смущайся. Думаешь, я никогда не видела голых мужчин?

Опять приятный холод. Холод ее щеки. Мне захотелось обнять Аню, прижать к себе. Вместо этого я вытащил градусник. Протянул Ане. Повернув градусник к свету, она сказала:

— 36,9. Все не так уж плохо.

— В прошлой жизни ты не была медсестрой?

— Почти угадал. В детстве хотела стать врачом. Ухаживать за больными умею. У меня мама часто болеет. А знаешь, чего я боялась в детстве больше всего? Заснуть с градусником под мышкой.

В моем животе заурчало.

— Сейчас что-нибудь приготовлю. Но сначала попей чай. Тебе нужно сейчас больше пить.

Она достала из шкафа какой-то халат. Я запахнулся, сел на кровати. Голова кружилась, краски, царившие в комнате, расплывались и блекли. Я встал и пошел в туалет.

Вернувшись, разделся и лег обратно. Мне было лучше, я знал, что через несколько часов уеду, но уезжать не хотелось. Я лежал, смотрел на Аню, которая что-то готовила на плите, смотрел на то, как она садится, встает, чистит, режет. На то, как поворачивает голову, поправляет прядь, вытирает руки полотенцем. Звучала музыка. Шел дождь. Горел свет. Я пил теплый чай с вареньем и хотел, чтобы это продолжалось бесконечно.

Аня подвинула к кровати табуретку. Поставила туда тарелку с картошкой и котлетой. Рядом положила хлеб и вилку.

— Я чувствую себя турецким султаном, — сказал я.

— У тебя в гостях я тоже чувствовала себя принцессой. Теперь моя очередь исполнять желания.

— Возьми вилку тоже. Поедим вместе.

— Из одной тарелки?

— Ага.

Я подоткнул под себя одеяло, чуть приподнялся и облокотился на подушку, Аня села и уперлась спиной мне в колено.

Мы сидели и ели. Мне казалось, ничего вкусней в жизни я не ел.

— Никогда не думал, что в общежитиях может быть так хорошо, — сказал я. — Кажется, что мы остались одни.

— Ага. Одни на всем белом свете. Как в каком-то фантастическом рассказе.

Я чувствовал приятную тяжесть тела Ани. Она подцепила вилкой кусок котлеты и протянула мне. Я съел и в свою очередь зачерпнул порцию картошки своей вилкой — она открыла рот и проглотила.

— И так же, как в твоем стихотворении, — сказал я. — Кстати, хотел спросить, а почему оно называется "В середине дождя"? Это же неправильно. Правильней — "во время дождя".

— Вот. Знала, что спросишь.

Она отложила вилку.

— Да, грамматически это неверно. Но я хотела показать дождь, как что-то, что имеет не только временные, но и пространственные границы. Так же на самом деле и происходит. Дождь ведь идет только на ограниченном участке. Он ограничен определенным пространством.

— Да. Обычно это заметно, когда едешь на поезде

— Именно. В середине дождя — это значит посередине пространства дождя. В эпицентре.

Аня призадумалась и сказала:

— Наша жизнь тоже скорее ограничена не временем, а пространством. Кто знает, что находится за ее границами.

— За границами жизни?

Аня кивнула.

— В раю дождя нет, — сказал я.

— Да. В раю дождя нет.

Мы замолчали. Duran Duran продолжали петь об "идеальном дне". Шорох дождя гармонично вписывался в мелодию песни — казалось, музыканты дают живой концерт. Где-нибудь в стране вечных ливней.

Аня встала, налила себе и мне чай с лимоном и села обратно, опершись на мое колено. Пила Аня маленькими глотками, держала чашку обеими руками. Ноги подобрала под себя. Локон волос всё спадал на щеку. Мне хотелось до него дотронуться.

Лампочка бра вдруг резко вспыхнула — и свет погас. В комнате остался гореть лишь тусклый свет монитора. Сквозь задернутую занавесь темнел серый день.

— Перегорела… — шепотом сказала Аня. — Всю ночь горела и перегорела.

Она поставила чашку на табуретку. К своей чашке я не притронулся.

— Ты будешь пить чай? — спросила она.

Так же шепотом. Я покачал головой. Аня подняла руки, убрала заколку. Волосы рассыпались по плечам. Сняла блузку, повернулась ко мне. Склонилась — мы долго, протяжно целовались.

— Ты не боишься тоже заболеть? — спросил я.

Волосы ниспадали мне на щеку. Ее глаза были близко.

— Ни капельки… — прошептала Аня.

Мы медленно шли по платформе, освещенной белым светом фонарей, вдоль длинных поездов, мимо спешащих людей. Дождь кончился, оставив после себя в воздухе влажные тени. Эти невидимые тени повисли над землей, словно призраки. Они пахли прохладой, асфальтом и вечерним туманом.

До отхода поезда было еще двадцать минут. Мы стояли у дверей вагона, как тогда, в Москве. Только уезжал теперь я.

Я держал Анины руки. Мне казалось, она мерзнет, мерзнут ее ладони. Я дышал еще простуженным дыханием на ее пальцы, стараясь согреть. Она не мерзла, но мне хотелось ее согреть. А еще я говорил. Очень много говорил. И таких слов я не говорил еще никому.

— Ты знаешь, я сейчас счастлив. Счастлив как никогда. И счастлив из-за тебя. Мне никогда не было так хорошо, как сейчас. Я не хочу уезжать. А когда я буду ехать в поезде — я буду думать о тебе. Я буду думать о тебе завтра. И послезавтра. Я буду думать о тебе все время. Ты мне очень дорога, Анюта. Очень дорога. Ты мне нужна. Понимаешь? Нужна!