В середине дождя

Она в ответ только молча улыбалась. Улыбались ее глаза. Те глаза, которые никогда раньше не улыбались. Когда я целовал ее, она их закрыла. Ей было хорошо — я это чувствовал. Я ее чувствовал как себя самого.

Глава 17

Это были счастливые семь дней. Аня приехала ко мне на новогодние каникулы в начале января. Мы жили вдвоем — родители уехали к родственникам и не беспокоили меня даже звонками. Это было похоже на жизнь на необитаемом острове.

Мы просыпались в двенадцатом часу, будили друг друга поцелуями, толкались в ванной, чистя зубы одновременно. Ходили в кино и музеи, бродили по шумным улицам и тихим заснеженным переулкам. Мы возвращались домой заполночь, смотрели телевизор, пили чай с пряниками. Лежа под одним одеялом, обнимали друг друга, грели друг друга, занимались любовью.

Это была счастливая неделя.

На второй день Аня пожелала сходить в Третьяковскую галерею. Посетителей в новогодние каникулы было много. Иностранные гости, с предсказуемым восхищением рассматривающие полотна русских художников. Непоседливые школьники, постоянно норовящие ускользнуть из поля зрения классного руководителя. Интеллигентные пенсионерки, молча и благостно бродящие по залам.

Аня долго и с удовольствием смотрела полотна, иногда что-то комментировала. Я шел рядом, держа ее за руку. Но большого интереса художественные картины у меня не вызывали. Мне всегда было интересней картины писать, чем разглядывать.

— У тебя есть любимые художники? — спросила Аня позже.

Мы стояли в зале, где висели картины Карла Брюллова. Она смотрела на "Всадницу".

— В детстве, когда рисовал, очень нравился Николай Рерих. Его "восточный" период. Индия, Гималаи…

— Опять сплошная природа. — Аня с укором поглядела на меня. — И чем тебе люди не угодили?

Послышалась английская речь: рядом прошла пара иностранцев — муж с женой.

— А меня всегда Брюллов завораживал, — сказала Аня. — У него женщины такими красивыми получаются.

В зале Айвазовского мы пробыли очень долго.

— Очень умиротворяющие полотна, — сказала Аня. — С удовольствием повесила бы какую-нибудь картину себе в комнату. Смотреть и расслабляться.

— Море…

— Самое настоящее. Живое. Сразу вспоминаю родной Архангельск.

В одном из залов столпилась внушительная группа. Экскурсовод, женщина средних лет в коричневой блузке, увлеченно рассказывала историю создания полотна. Это было "Утро в сосновом лесу" Шишкина.

— А, та самая, с конфет, — прошептала Аня. — Как будто детство вернулось.

— Ага.

— Тебе должен нравиться Шишкин. Мастер пейзажей.

— Слишком все просто. Нет тайны.

Дальше располагался зал Василия Верещагина. Аня шла, почти не глядя на картины.

— Военная тематика мне не нравится, — сказала она, остановившись у картины "Апофеоз войны". — Пойдем отсюда. Здесь слишком мрачно.

В зале, где висели картины Исаака Левитана, наоборот, было светло — мы опять попали в уголок тихой природы.

Мы смотрели на картину "После дождя". На нем было изображен Плес — берег реки с промокшими домами, отсыревшими баржами и серым небом.

— Я была в Плесе, — сказала Аня. — Отдыхала в пансионате. Красивый городок.

— Название картины…

— Ага. Так мне нужно назвать свое следующее стихотворение.

Мы перешли в зал, где располагалось грандиозное полотно Иванова "Явление Христа народу". Картину было видно еще издалека. Аня медленно прошла вдоль всего полотна, внимательно осматривая каждую деталь картины.

— Все-таки почему ты перестал рисовать? — спросила она меня чуть позже.

— Просто я не смог быть настоящим художником. Не знаю, как объяснить. Это либо есть, либо тебе этого не дано.

— Я поняла. И я никогда не смогу стать настоящим поэтом.

Некоторое время мы шли молча.

— А ты пробовал писать? — спросила Аня. — Не стихи, нет, а прозу. У тебя замечательный стиль. Это в письмах хорошо видно.

— Не знаю. Надо попробовать.

— Попробуй. Обязательно попробуй. Давно хотела тебе сказать. У тебя определенно есть талант.

— Скажешь тоже.

— Серьезно. Стоит только начать. Как что-нибудь сочинишь, покажи мне. Покажешь?

— Хорошо. Покажу. Уговорила.

Мы остановились у картин Игоря Грабаря. В зале блистала "Февральская лазурь".

— Красота! — воскликнула Аня. — Всё. Хочу на улицу. Хочу январскую лазурь.

Погода в те дни действительно была лазурной. Белые деревья сверкали на утреннем солнце, воздух звенел чистотой. Когда шел снег, светлым становилось все вокруг. По вечерам сквозь сонм снежинок светила праздничная иллюминация на улицах.

Я долго уговаривал Аню пойти на каток. Она сопротивлялась.

— Я боюсь. Не умею кататься, — объясняла она. — Каталась всего раз в жизни.

— А в детстве?

— В детстве у меня были лыжи. Вот на лыжах катаюсь прекрасно.

Но на каток мы все-таки пошли. Оказавшись на Пушкинской площади, мы направились в сад "Эрмитаж".

Она действительно не умела кататься. Аня на льду крепко держалась за меня, боясь сделать даже один шаг. Я безуспешно пытался отцепиться от нее.

— Как же ты научишься кататься, держась за меня? — спросил я.

— Не знаю. Но тебя я не отпущу.

Так мы и катались. Я держал ее за руку, поддерживал за талию, и мы медленно преодолевали метр за метром. После получаса нашего катания Аня сказала, что устала. Она и впрямь выглядела уставшей. Щеки раскраснелись, шапка чуть съехала набок.

Я усадил ее на скамейку. Лед катка искрился разноцветными огнями — лучи прожекторов вырисовывали на нем круги и овалы.

— Я не даю тебе нормально кататься, — сказала мне Аня. — Иди, покатайся. Я пока тут посижу.

Дорожка льда шла по извилистой траектории. Я, разогнавшись, обогнал сначала одну, потом вторую группу катающихся, увернулся от встречного фигуриста, резко остановился, а затем свернул на параллельный машрут.

Сделав круг, я направился к Ане.

— Если хочешь, можем уйти, — сказал я. — Ты устала.

— Давай еще чуть-чуть покатаемся. Мне кажется, в следующий раз я покатаюсь еще очень нескоро.

Я взял ее за руку, она поднялась. Некоторое время мы стояли, прижавшись. Я смотрел в ее, уже такое родное лицо. Она сказала:

— Уйдем с катка, как только пойдет снег.

Снег пошел через двадцать минут. Он был крупным, обильным — казалось, в небе кто-то растряс множество подушек, набитых пухом.

На Большой Дмитровке располагалось много разных кафе. Выбрав подходящее заведение, мы зашли внутрь. Помещение было подвальным, без окон, стены стилизованы под кирпич. В некоторых местах из стен торчали вычурные фонари. Казалось, мы попали в староанглийскую таверну.

Мы заказали себе глинтвейн и вернули меню. Аня положила шапку рядом, на стол. Ее щеки были по-прежнему красными.

Я достал из кармана пару конфет-леденцов, протянул одну Ане. Она взяла и спросила:

— Что это?

— От простуды. Для профилактики.

Она развернула обертку и сунула леденец в рот. Долго смотрела на меня, потом сказала:

— Как же я отвыкла…

— От чего?

— От заботы. И привыкнуть до сих пор не могу.

Нам принесли глинтвейн. Он был горяч, от него шел запах корицы и мускатного ореха. Отпив немного, Аня сказала:

— Вкусно. Тепло и вкусно. Надо бы сделать самим.

— Не проблема. Купим все, что нужно, и сделаем.

Через пару дней мы действительно сделали себе глинтвейн. Получилась целая кастрюля — нам хватило на три дня. Перед сном мы выпивали по бокалу горячего напитка, и крепко потом спали.

По утрам всегда было солнечно. В зимнем воздухе с рассветом рассыпались мириады зеркальных песчинок — они, отражая свет солнца, переливались всеми оттенками белого. В комнате становилось светло, отдельные лучи подкрадывались к нашим лицам. Отвернувшись, все равно можно было почувствовать их коварное тепло.