Горислава<br />Повести

«Легко сказать: в ноги вались. Не валится. Крисанф — мужик двурушный, двудушный. Бивал меня, вколачивал покорность. Уйдет на ночную сторожтьбу, думаю: господи, хоть бы совсем не вернулся. Грешно, Троеручица, такие мысли в себя вбирать, но что поделаешь…».

Появление детей окончательно отдалило мужа: его Матрена Олеговна стала называть хозяином, словно находилась на постое скаредного, занудливого мужика.

Четушку он берет в магазине для отвода глаз. Самогонки дома — залейся. Водка — она, падла, в цене кусучая, убытиться только. В подполе в укромном местечке бутыли своегоночки. Она имеет градус позабористее магазинного питья. Порой отсиживаются на пробках-затычках крысы, пятнят пометом стеклянную тару.

Допита под борщ и сало четвертинка. В голове не всплыл туманец, не закрыл грузные думы. Придется добавить крепача. После него отрыгается противной гарью, зато скоро взвеселеет душа, потянет на желанный сон.

Прошло комариное лето. Наступил сезон мошки и нудливых дождей. Луга и реку покрыли разливы холодных туманов. От усилий ветра с тальников осыпалась немощная листва. В природе чувствовалась настороженность перед недалекими заморозками. И они явились. Обсахарили тротуары, пожухлую картофельную ботву. В свой срок проснулся первый пушистый снег, заходя на посадку красивым, плавным летом.

После хлопотливого бабьего лета Матрена Олеговна занемогла. Лежала на кровати, терзаемая жаром. Грузнели на лбу капли пота, скатывались по вискам.

— Тебя что — малярийный комар укусил?

— Не ведаю, хозяин, не ведаю. У болот всяких леших хватает… К вечеру оклемаюсь.

Петр и Павел заботливо ухаживали за матерью: поили чаем, кормили вареньем из морошки. Вытирали полотенцем обильный пот.

Впервые Игольчиков устрашился будущей картины жизни: его единоличная Мотря умирает, оставляет на руки детей. Он скорым шагом направился к постели, виновато всмотрелся в бледное лицо больной.

— Ты потерпи, потерпи. Сейчас я за фершалом сбегаю. Укольчик тебе вольет.

— Не надо. Не терплю уколов, таблеток. Сама обыгаюсь. Ты лучше сходи в свинарник, управься за меня.

— Не беспокойся, напою-накормлю чушек. Я тебе сейчас бульончику сварю. Сокращу птичник на одного петушка.

В курятнике переполох. Заметались хохлатки, с криком и квохтаньем разбежались по углам, взлетели на насест. Крисанф ловко набросил рваную фуфайку на росленьких цыплят. Умело завернув петушку голову под крыло, охотник пошел к чурке. С минуту жертва лежала возле топора — усыплялась. Усыпленную легче тюкнуть топором по шее. Не успеет очухаться — на чурку брызнет кровь, можно ощипывать тепленького цыпленка. Игольчиков любил отсекать головы курам и петухам. Короткую казнь вершил артистично. Отваленная голова петушка последний раз дико моргнула раскосым глазом. Конвульсивно дергались лапки. Тушку покачивало на окровавленной чурке. Предсмертная агония действовала на мужика возбуждающе.

Бульон не пошел на пользу. Не на шутку встревоженный муж готовил отвар шиповника. Открыл банку с лесной малиной. Мочил в холодной воде полотенце, растирал больной грудь.

— Матренушка, ты крепись, не давайся болезни… Ты у меня самая хорошая, самая добрая… Крепись, Матренушка.

Больная упорно отказывалась от врачебной помощи, ссылаясь на бабушку: за всю жизнь не съела пилюльки, не утыкнулась иголочкой. Через двое суток кризис миновал. Дело шло на поправку. Матрена Олеговна привычно заметалась между прожорливой колхозной свинотой и личным двором.

За порой первоснежья по стариковским приметам через месяц должна была лечь зима. Но она затаилась, не насылала морозы. Прошуршала по реке шуга. За оттепелью очистились плесы, посверкивая гладкой, медлительной водой. Дектяревка парилась жидкими дымами печей. Перед ликом небес деревня лежала отверженным поселением. Ходили упрямые слухи: недоходный колхозик скоро закроют, словно речь шла о сундуке с крышкой. Сундук пока стоял на месте.

Визжала циркулярка на пилораме. Попыхивала печь в кормозапарнике. Тракторишки утюжили грязную деревенскую улицу, оставляя изжеванную гусеницами колею.

Ждущий возмездия Крисанф жадно слизывал суетливыми глазами газетные заголовки, строчки статей — не мелькнет ли где его имя, не вскроется ли дело о смолокуре Гришаеве. Полосы отмалчивались. Тревога на время притушевывалась. В это затишье души мужик решил перейти от обороны в наступление: сел за анонимную жалобу. Писал под копирку в райком партии, в газету. Чтобы не узнали по почерку, карябал аршинными буквами левой рукой: «Наш председатель разваливал колхоз. Доярки запились. На грязную, недоенную скотину жалко смотреть. Под снег ушло двенадцать гектаров овса. Председатель сам гуляка. Глушит самогонку с механизаторами…». От напряжения и необычной тяготы рука задеревенела. Радетель за колхоз на первый раз ограничился коротким, почти телеграфным сообщением. Главное — дан сигнал. Пускай башковитые люди в районе думают, принимают меры.

Разбираться по жалобе приехала комиссия. Под видом обсуждения плановых заданий устроили общее собрание. Гладкощекий, осанистый инструктор райкома спросил:

— Кто что имеет сказать?

Мигом поднялся красномордый, взъерепененный фуражир Портнягин, отбазлал с места давно созрелый вопрос:

— Молви, механик Куцый, тебе выговорюку по партейной линии залупенить, али миром порешим? Выставишь колхозному активу ящик водки.

Раздалось несогласие:

— Почему активу? Надо всему сходу.

— Гони всем.

— Пока в лавке водится…

Механик смерил крикунов презрительным взглядом.

— Сыпьте выговор, не полысею. Бумага все стерпит. Раззявили рты на даровое питьво.

Портнягин не сдавался:

— Ты плуг колхозный упер — провинка большая. Не выговор — суд по тебе править надо. Откупайся лучше от греха подальше.

— Мой плуг.

— Врешь, колхозный. Он занумерован.

— Нет на плуге никакого номера.

— Напильником сточил, ржавчиной затер. Шельма! Тебе закон за позор личности сполна выдаст.

Багровело лицо председателя. Собирался оборвать бузотера, остановить возникшую стихийно перебранку — побаивался лезть в пекло наперед батьки-инструктора. Яснолицый, грудасный районщик с интересом слушал спорщиков. Вот тебе и налицо обвинение: в колхозе процветают пьянство, воровство, потворство. Задумался: да где теперь не процветают подобные сорняки? Везде в хозяйствах развал, неразбериха, опухшие с похмелья лица. При желании любого преда можно лишать печати и права руководить. Но где новых, честных, совестливых, трезвых взять? Почти каждый руководитель сидит на крючке. Берут без оплаты через бухгалтерию мясо, сено, комбикорма. Занижают поголовье скота. Нарушают финансовую дисциплину. Сплошь убытки, приписки, очковтирательство, невыполнение плановых заданий, загулы животноводов, механизаторов. Язвой расползается неверие в слова райкомовцев. Всем осточертел дешевый, малопроизводительный труд. Выходило так: люди трудились, убытки плодились. И не предвиделось тем убыткам конца.

Инструктора удручало, обескураживало, что его словеса, сказанные на собраниях, в беседах, не доходили до сердца народа, разлетались мякиной, подхваченной ветром. Мужики давно наслушались досыта велеречивых обещаний, посулов.

По ним выходило: до коммунизма остался один пеший переход. Дыр, проблем, необеспеченности было великое множество. Деревни кажилились, хирели. Не могла их поставить на ноги самая вычурная лозунговая политика, ненаглядная агитация. Навалились крестьянским миром на кукурузу, ждали фурора. В отличие от картофельного кукурузного бунта в отечестве не произошло. За ее всесоюзное водворение на поля заплескивались бурные, многолетние аплодисменты: пустой энергии ладошек хватило бы настолько, чтобы перемолотить на зерно миллионы тонн кукурузных початков.

И на этой колхозной сходке инструктор упражнялся в вычурной словесности, нагоняющей сон на усталых крестьян. Анонимщик пожирал глазами выступающего: вот, вот он я… это мое письмо… и в другой раз услужу…