Горислава<br />Повести

Для Крисанфа было непонятным слово экономист, произнесенное носатым гостем, но он догадывался, что этот гусь живет в тепле и достатке. Сторож ходил потерянным, натыкался на табуретки, задевал косяки, лунатично бродил по двору. Взял ружье, раньше обычного побрел на дежурство.

Дектяревский магазин смешанных товаров стоял неподалеку от оврага, туда сваливали поломанные ящики, бочки, всякий хлам. Охранник вслушивался в тихое журчание ручья на дне оврага, с трудом борясь с подступающей дремотой. Немо и тупо глядел на него массивный амбарный замок с магазинной двери. По ней, словно санный подрез, тянулась от косяка стальная ржавая полоса. Разгоняя сон, сторож ходил вокруг магазина, видя через стены все содержимое полок. Вот здесь, с южной овражной стороны, стоят ящики с вином… неплохо бы сейчас принять чуть-чуть, взбодрить кровь, отпугнуть тягостные думы. Приехал, нагнал их давний знакомец, черт бы его побрал.

За спиной ружье, пусть однопатронное, но все же защита. Плохо, что оставляет на ночь Мотрю с детьми, избу без себя. Часто поглядывал Игольчиков на край деревни, где его личная поскотина, двор. Все мерещилось — засветлела огнем та сторона. Унималась пляска воображаемого огня. Все было вокруг тихо, пристойно. Шла своим ходом белая нарымская ночь. Из оврага наползал холодок, долетали запахи прели и гниения. Закрытые массивные ставнями окна магазина, широкое крыльцо, ящик для сидения, пустота разверстого оврага — все наводило тоску. И раньше мужик не мог объяснить смысл ползущей жизни, теперь она вообще обернулась сплошным запутанным клубком. Умерла мать. Сгинул в безвестности отец. Кому излить сомнения, обиды, тревоги? Они давят и давят грузом деревенской бытейщины. Значит, так уж устроен этот пакостный мир: кому-то отпускает без меры счастья, кого-то гнобит и сечет бедами.

Ночные наваждения, ожидание каких-то подвохов судьбы мешали видеть простой мир жизни, наслаждаться малыми радостями, улавливать новизну отпущенных природой мгновений. Районщики перестали захаживать в гости, норовят харчеваться у председателя. Неспроста знакомец из города не остался до утра, быстро улепетнул в низовье.

Бродит возле магазина сторож, цедит сквозь извилины мозга разные мыслишки. Так и так выходит — сам повинен по всем статьям. Никто не неволил ставить подпись под обвинением смолокура, понапрасну винить человека. С доносом напакостил. Обворовывал на обвесе деревенцев. В фонд обороны, на государственные займы трудовых денег ни копейки не внес. За счет краденого выезжал. Мир замкнулся своим подворьем. Все, что за ним, — чужое, недоступное, мирское. Не вломишься со свиным рылом в калашный ряд. Не добьешься от деревенцев доброго словца, дружеского рукопожатия.

Задирает голову, таращит глаза на оконечину Дектяревки, где поставлена второпях изба. И снова мерещится зарница огня. Наступай скорее рассвет, гаси звезды, выпроваживай из постели крутобедрую продавщицу, гони к магазину. Спали провальным сном избы, приовражные кусты, заплоты, амбары. Надолго замолк собачий перелай. Чутким бдением был занят сторож, крепко сжимающий брезентовый ремень старенькой курковушки: ружье защищало магазин и человека. Быстро вошел Игольчиков в интерес песьей службы. Было время отсыпаться днем, иметь свободу до нового прихода на пост. Все же имел он непростую должность — должность при ружье. Он — лицо неприкосновенное, стоящее на часах.

С пробуждением реки шнырял мимо Дектяревки разный люд. Речники, сплавщики, рыбоартельцы заезжали за хлебом, водкой, папиросами, тушенкой. Наведывались в колхоз бригады плотников, заламывали авансом пузатые суммы денег. От шабашников отбояривались. За долгую дорогу ватага успевала прохарчиться, остаться без рублей. Парни охотно брались за починку крыш, чистку колодцев. Поправляли ворота, кололи дрова, ремонтировали технику. Иногда одно-бригадники оказывались обыкновенными тунеядцами. Не гнушались утащить сети, вывешенные на просушку вещи, слазить в погреб в отсутствие хозяев. Сторож страшился таких удальцов-отчаюг.

В последние годы дектяревцы все чаще видели молодых бородачей — освоителей Севера. Они козыряли названиями мудреных экспедиций, хохотали всезубым, лешачьим смехом. Закупали ящиками водку, пировали возле палаточного пристанища на крутояре. В верховье пошли баржи, груженные буровым оборудованием, трубами, цементом, балками.

В одну из теплых белых ночей к магазину нагрянула ватага недроразведчиков, пристала к сторожу с пьяной речью отпустить из магазина ящик водки. Парни трясли пачкой денег, несколько бумажек подожгли и прикурили сигареты, доказав, что монеты для них — тьфу… грязь… мошка. Напуганный сторож бабахнул из дробовика, всполошив многих дворняг. Весельчаки схватили сторожа, стали подбрасывать его вместе с ружьем. Из ствола еще вытекал струйкой вонючий дымок.

На выстрел прибежала продавщица, посмотрела из-за городьбы на кутерьму. Поняв: страшного ничего нет, пошла развалистой походкой к магазину. Уговорили дорогушу, милашку сходить за ключами. Пошла в сопровождении красивого парня-охранника. Дружков не удивило, не озаботило, что прошлялись ходоки дольше обычного. Освоители получили, что хотели, продавщица в подарок пятнадцать плиток шоколада. Парни прихватили ее на берег. Вскоре сторож услышал: к мужским глоткам присоединился женский осипший голос.

С той поры Крисанф стал брать на дежурство несколько бутылок водки, сбывал ночным гулякам по приличной цене. Продавщица упрекнула:

— Ты мой хлеб не жри. Сама на коммерцию напала, сама навар буду иметь.

Погоревал мужик: отбила от прибыли подлая баба.

Спит Дектяревка сном праведной нарымской деревни. Пугающая высь блестит отполированной зернью. Охранник боится присесть на ящик: ненароком задремлет, получит нож в спину, кирпичом по голове. Народец пошел — оторви да брось. Кого закон гонит на поселение, кто в бегах от алиментов, от суда, от самого себя. Патронташ на стороже затянут туго, пустых ячеек мало. «Надо бы разориться — двустволку купить, — раздумывает мужик, — из парочки стволов шарахнешь, любого в устрашение введешь. Мотря, моя единственная бабенция, наверно, спит крепехонько с подхрапом. Сыны лежат в обнимку, видят сны про рыбалку. Славные парни растут». Отец светлеет лицом, вспоминая Петра и Павла.

Звезды понемногу начинают тонуть в пучине. Восток наливается робкой дрожащей белью. С недалекого кладбища доносится всполошный вороний крик. Сторож знобко вздрагивает, пружинит скулы. Отстреливается по глупой птице матерными пулями.

Приходит окрепший рассвет. Последняя пугливая темь отсиживается в разверстой пасти оврага, вскоре и она стекает к реке. Деревня постепенно полнится стуком калиток, взмыком коров, перекличкой петухов. Вот и еще одна ночь спроважена богом в поднебесье. Крисанф важно крестится на восток. У лба щепоть на секунду задерживается, он успевает сколупнуть прыщик. Год от года нервы плошают, частенько тикает то правое, то левое веко. На руках, на лице высыпает целое полчище водянистых волдырьков. Они зудкие, мужик до красноты расцарапывает тело, прижигает марганцовкой, густо разведенным соляным раствором.

К открытию магазина спешат бабы с сумками. Сейчас начнут прибавлять выручку. Продавщица довольна, когда покупатели вместе с буханками, сахаром, колбасой берут четушки и поллитровки. Тогда проворнее бегают под пухлыми пальцами костяшки на счетах и кривая улыбочка высвечивает золотой зуб под верхней пунцовой губой. Возьмет бутылку и сторож. После тяжелой ночной вахты не грешно смочить горло крепенькой влагой.

Желая подлизаться к жене, Крисанф величает ее Матреной Олеговной.

— Брось телячьи нежности, — отрезвляет жена. — Зовешь Мотрей, так и дальше шпарь. Меня в колхозе за ладную работу по отчеству зовут — достаточно этого.

К приходу хозяина готовы щи. О муже Матрена Олеговна думает меньше всего, надо в первую очередь накормить едоков-апостолов. Провались сейчас Крисанф в тартарары — слезинки не уронит: их давно выжег суховей совместной жизни. Скоро и скверно свершилось замужество. Внушала бабушка: стерпится — слюбится. Стерпеться вроде стерпелось, сердцем не слюбилось и не слюбится. Жулькает на стиральной доске подштанники, возьмет да и швырнет их в мыльную пену. Опускаются руки, обмирает душа, пропадает всякая охота доводить до чистоты кальсоны. Особенно когда попадет на гофрированную поверхность доски металлическая пуговица, противно загремит, заскребет сердце. Христос и Троеручица укорно смотрят на прачку-работницу, внушают: «Терпи, баба, терпи… чего тебе эта любовь далась… живи да молись, да в ноги мужу вались».