Горислава<br />Повести

Впереди была вседневная обыденщина труда. Председатель отчитал вопленицу: подвела, баба! Навечно приговоренная к тяжелой участи свинарка почти не воспринимала произносимых на митинге горестных слов. Она думала о подрастающих сынах, о том, как скопить деньги на сатиновые рубашки, на ботинки, на многое другое насущное для жизни. Еще не погашен полностью прошлогодний налог, в страшных цифрах обозначен новый: неотвратимый, безоговорочный. Налог не скинешь, как фуфайку с плеч. От него не увернешься, не отбояришься. Спасибо дворовому хозяйству, личной подсобе. На колхоз приходилось только надеяться, на своем дворе — не плошать. Хлебай, баба, редьку с квасом, расставайся с мясом и молоком. Корми бессчетных едоков матерой страны… Эх, деревня, не раз битая под дых, очнешься ли от долголетнего истязания?!

После буранливого марта, последних трескучих морозов наступила дивная оттепель. На солнцегреве частой капелью отекали сосульки, лоснились сугробы. С южной стороны тоньшели на крышах снежные напластования. Оседлав сухие звонкие сучки, дятлы выбивали далеко разносимые трещеточные звуки. Вовсю распелись синицы, долгим упрямым вызвоном торопили приход сплошного снеготая.

Детушки Петруня и Павлуша бегали в школу, учились по истрепанным учебникам. При зубрежке не выпускали из-под пальцев полустертые строчки, плохо понимая суть премудрых слов. Крисанф продолжал крепить оборону избы, боролся с плесенью в подполе и вел затяжную борьбу с крысами. Год от года множились плодливые твари, найдя себе приют под избой, хлевом, баней, под ровными поленницами дров. К зиме они сбегались по многочисленным норам в теплое царство подпола. Грызли кадушки, берестяные туески, мучной ларь в кладовке. Взбирались по стенам, прыгали на подвешенные мешки со съестными припасами, учиняли разбой в курятнике. Среди ночи звучно щелкали настороженные крысоловки: значит, какая-то ушлая прожора обхитрила ловушку. Иногда попадались. Утром охотник с брезгливостью вытаскивал из-под пружины хищно ощеренную мертвую разбойницу. Крысы пиратствовали повсюду и успешно плодились в своих тайных отнорках. Мешки с овсом, отрубями были сплошь в дырах. Иногда, высыпая в ведро корм, хозяин вытряхивал загостившуюся в мешке крысу. Она опрометью сигала за цинковую посудину и в несколько прыжков достигала обжитой дыры.

Крисанф сжигал в подполе порох, подпаливал бересту и совал в норы. Газовая война не сократила крысиную орду. Апостолы Петр и Павел подолгу дежурили с рогатками около прогрызов в полу, стерегли нахальных приживалок. Иногда стрелкам удавалось попасть и оглушить пулькой особо смелую разведчицу, рискнувшую на вылазку средь бела дня. Крыса летела кубарем, притворялась мертвой. При подходе стрелков подпрыгивала, ощеривалась: мальчишки замирали на месте и в страхе пятились к печке.

Годы шли. Ветшала изба, нижние венцы изъедал липучий грибок. Председатели в колхозе менялись часто, ни один не свалил с дектяревцев затяжную нужду. Игольчикова давно сняли с кладовщиков. Года четыре выколачивал рубли на разных работах, затем надолго засел с дробовиком сторожить деревенский магазин.

Кажется, с сотворения мира орали здесь петухи, слышался собачий брех, гремели телеги, постукивали бадейки.

Со страниц газет замелькали непривычные дотоле слова — культ личности. Народ не верил, что кто-то может потревожить живучее имя, с которым еще недавно умирали на войне, загибались в тылу, лелеяли надежду на скорый приход земного рая.

Потомственный рыбак и охотник трахомный остяк Тимоха Типсин таращил воспаленные глаза и вопрошал возле магазина колхозников:

— Чаво разорались на мертвого человека — куль Сталина, куль Сталина?! У нас артельный начальник недавно четыре куля рыбы упер — ничего не было, а тут за один куль трясут… и кого трясут?!

Над Тимохой потешались, отсыпали на его грязную заскорузлую ладонь табачку на закрутку, напяливали на глаза измызганный картузишко. Дитя природы и стопки Типсин часто спал под перевернутым обласком. Зимой обитался с большой семьей в низкостенной хибаре, где по стенам болтались недовязанные сетенки, висели петли на зайцев, иглицы и дратва.

Из далеких матерых болот гладко катилась темноплесая речка-кружилиха. Вослед за тихим ледоплавом проносились мирные бревна, приколдовывая людей на крутом оползневом берегу. Из дали небес подступали матовые ночи, укорачивая жизнь звезд и темноты.

Пасмурным днем на деревянной моторной лодке приехал в Дектяревку сутулый коротконогий человек, отыскал избу Крисанфа. Кобель на дворе встретил его злобным, захлебистым лаем. Выглянув в окно, Игольчиков увидел давнего знакомца и вздрогнул. Заторопился на улицу, утихонил пса, распахнул калитку. Гость снял шапку, обнажив гладкую, бугристую лысину. Улыбка льстивая, заискивающая.

— Узнаете меня, дорогой Крисанф Парфеныч?

Хозяин удивленно всплеснул руками, тоже расплылся в улыбке.

— Сколько лет, сколько зим, Илья Абрамыч? Какими ветрами в наше захолустье?

— Дома кто?

— Жена. Ребятишки за черемшой удрали.

— Поговорим на улице. Какими ветрами, спрашиваешь, залетел сюда? Ветрами перемен. Газеты читаешь, радио слушаешь. Косточки вождю перемывают, Берию, Ежова трясут. Мы были исполнителями. Прикажут — любого за шкирку. Надо — за колючую проволоку. Надо — чик-чик. Во внутренних делах всегда строго. Всякая сволота по нашей земле бродит. Враги маскируются. По стране покатилась обратная волна: оправдывают ранее репрессированных. Следственные комиссии шныряют. Сюда не заглядывали?

— Пока нет.

Гость выпустил вздох облегчения.

— Помнишь, мы брали за поджог смолокуренного завода Игната Гришаева?

— Хорошо помню.

— Если нагрянет следователь, будет разбираться по заявлению, подписанному тобой, стой на своем: поджог умышленный с целью подрыва сибирской промышленности. Ты же видел, как смолокур пол керосином обливал, зажженную бересту подносил?

— …Своими глазами видел…

— Вот так и говори. На своем стой.

— Илья Абрамыч, вы сейчас в органах?

— Надоело. Ушел. Экономистом в тресте.

На лице гостя вздымался горбатый, сильно утолщенный внизу нос. Пухлые вывернутые губы были покрыты легким налетом синевы. Собачья служба былых лет подарила дурную привычку скусывать с губ частички мяса, гасить таким образом нервозность. Ямки на искусанных губах затягивались нарастающими пленками, причиняя долгую, противную боль. И сейчас Илья Абрамыч будто ужевывал что-то во рту, сплевывая изредка окровавленной слюной. От его широкой лысины кружком свешивались жидкие седоватые волосы, маскирующие обильную перхоть.

Пытаясь застолбить взглядом зеленые суетливые глаза гостя, Крисанф видел, как они ловко увертывались, и это ловкачество блуждающих очей начинало раздражать магазинного сторожа. Со злорадством думал: «Прибежала лиса заметать следы. Кто мне подсунул бумагу с обвинением смолокура? Ты. Наверно, трясти стали, так живо приперся… Ведь если сознаюсь — меня загребут».

— Накорми меня с дороги, Крисанф Парфеныч, да я назад поеду.

Обрадовался хозяин: замольщику грехов не придется ночевать в его избе. Чертовщина бы получилась: он на ночное дежурство, гость останется под одной крышей с Матреной.

Долго стоял Игольчиков на берегу, ждал, когда продолговатая лодка скроется за речным поворотом. Сплюнул и пошел домой. Гадкое, давно обретенное чувство страха сильнее сдавило пружинной хваткой. Со дня на день ждал следователей, распутывающих дела и делишки давних лет. По председателю могли бы допрашивать тятю, да его тю-тю. Мужик криво улыбнулся от этих, рядом поставленных слов. Ишь как оборачивается время. Кто бы мог подумать, что разлучат в мавзолее двух вождей, спаянных жизнью и смертью. Крутенько взялись за культ, высвечивают тайные документы. Пускают гонцов по весям и городам. Они с немалым опозданием доискиваются правды. Да где ее, всю-то правду, на дыбки поднять? Всю-то ее на свет божий не выведешь. Может, заявление на смолокура из дела изъято, пеплом развеяно. Кто-то ведь тоже трясется за свою шкуру, недоволен шумихой, поднятой вокруг реабилитации.