Горислава<br />Повести

Под утро разбудил яростный собачий лай. Сторож выпучил глаза, непонимающе уставился на тявкающую дворнягу. Распухшее лицо густо облепила мошкара. Тряхнул раскосмаченной головой — гнус не слетал с удобного седала. Попробовал отмахнуться руками — не послушались. Перед глазами запестрели поблеклые венки, встали кресты, оградки. По сердцу полоснул весь ужас позора. Накрепко привязанные руки сковали оцепенелое тело. Сторож осмотрелся и не нашел ружья. С кладбища хорошо просматривался магазин. Дверь не взломана, окна целы. Это успокоило.

Псина разрывалась от злобы.

— Цыть, сука! — рявкнул распятый, расшатывая за спиной старый крест. Дерево слегка треснуло. Крисанф узнал необнесенную оградкой могилу деревенской полоумки Стеши, похороненной за колхозный счет.

Дворняга умолкла, стала принюхиваться к оттопыренному карману плаща.

— Учуяла, гадина, колбасу. Освобожусь — отдам. Не гавчи только.

После выпитой и заброшенной в овраг четушки сторож не закусил. Ругал себя за допущенную промашку: не окосел бы так. Он наваливался спиной на крест, наклонялся вперед, приподнимался на цыпочки, пытаясь сломить упрямое сопротивление надмогильного знака. «Кто утворил такую пакость? Узнаю — убью. Ружья нет. Патронташ снят… Заживо похоронили, стоя…».

Сеялся дождь-бисерник. Серыми ворохами навис над избами тяжелый туман, плющил крыши. Стояло много домов с заколоченными ставнями: время поставило на них свой тяжелый дощатый крест. Дектяревка давно распадалась подворно, полюдно. Игольчикова радовал такой распад. Пусть сматываются. Спокойнее будет жить, вольно пасти скотину на заброшенных выпасах. Пилить на дрова оставленные постройки.

Остервенело сжав зубы, напружинив тело, сторож принялся изо всей силы раскачивать крест, и он обломился у самой земли. По инерции распятый плюхнулся лицом в скользкую землю осевшей могилки. Пес вновь залился исступленным лаем. С заспинным крестом, оступаясь, сторож поднялся и первым делом хотел поддеть пса сапогом. Размахнулся, но взлайщик увернулся. Забежав со спины, принялся грызть оконечность некрашеного креста.

Верный страж, петляя меж оградок, потопал к магазину. Пришлось идти согбенным, чтобы деревяшка не била по ногам. Осмотрев магазин со всех сторон, не нашел следов разбоя. Ружье, патронташ канули бесследно. Безлюдье дектяревских улиц утешало узника. Возле оврага топорщился бурьян. Зайдя в него, сторож наклонил лицо, зачесался о колкие метелки, сильнее разжигая нестерпимый зуд. Неотступный крест сидел на спине крепко. Крисанф задворками шагал к своей избе.

Зайдя к окну с огорода, нетерпеливо застучал в раму окрестованной рукой. От дождя-сеянца он промок и продрог. Матрена Олеговна придвинулась к стеклу. Углядев за окном грязнолицего незнакомца, испуганно перекрестилась.

— Открывай, Мотря!

Голос скрипучий, замогильный, знакомый. Крисанф развернулся спиной, заторопился к крыльцу. Крест на спине полуночника чуть не лишил Матрену Олеговну сознания. На нетвердых ногах подошла к двери. Сбросила избяной крючок, сенный.

— Тащи нож, режь веревки!

— Крисанфушка, да кто тебя этак-то?

— Не пытай, дура!

Отекшие руки плохо повиновались. Хозяин все же смог расколотить ненавистный крест о стоящие на дворе козла. Обломки швырнул к поленнице — сгорят.

Бочка с дождевой водой полнешенька. Освобожденный окунул голову, фыркая, умылся. Безнаказанная мошка испятнала сине-красными подтеками лицо, шею, руки. Страхолюдная, раздобревшая физиономия не вызывала жалости, сочувствия.

— Допился, старый черт! — отчитывала жена, поняв причину раннего возвращения сторожа. — Ружье где?

— Знать бы… Ударили чем-то тяжелым по голове, оглушили.

Матрена Олеговна всплеснула руками:

— Магазин обворовали?

— Нет… на жизнь покушались. Налейка-ка сугревного, колотит всего.

Несколько дней Игольчиков отлеживался в бункере, сославшись на сильные боли в груди. Опухоль от укусов спадала. Страдалец проклинал судьбу, дектяревцев. Не было границ подлому людскому миру. Крисанф не хотел видеть замутненный исток зла, вытекающий из самого себя. Совесть, давно оброненную на ухабах жизни, значительной потерей не считал. И без нее вековать можно. Она не царица, требующая челобитья. Живали и неплохо живали Игольчиковы, не обременные честью, правдой, порядочностью. Водились и посейчас водятся кубышечные деньги. Они перетянут любую чашу весов. Скопидомство — выучка надежная, неоспоримая. Колхозная голодрань снова косится на зажиточный двор. Думали выжить из деревни поджогом пятистенника — хренушки! Поднялся новый дом, пустил бетонные корни.

Голова кишмя кишит ползучими думами. Встает перед глазами избитый дождями и снегом крест с могилки дураковатой Стеши. Возникает тявкающая собачонка. Сторожа озаряет догадка: созлодейничали сыны смолокура Гришаева. Их кобель надрывал пасть. Гады! Укараулили пьяного, спящего. Выродки врага народа. Погодите, и с вами рассчитаюсь. И вдруг молния в мозгу: могли ведь и в речку с яра сбросить. Так глупо угодить впросак!

Электрическая печка быстро прогревала воздух в подполице. В тишине бетонных стен Игольчикову постоянно слышалось навязчивое журчание воды. Она словно подтачивала серую твердь, искала лазейку. Бункер, наверно, разрезал водоносные жилы, разлучил струи. Они торопились слиться.

Давно воспаленную голову стали истязать кошмарные сны. Являлся загубленный доносом смолокур, четвертовал Крисанфа тяжелым ржавым тесаком. Из ран вместо крови летели опилки… Надвигались на спящего монолитные стены, плющили в стиральную доску. На грудь прыгали лохматые крысы величиной с собаку, разгрызали когтями грудь, добираясь до сердца. Его на месте не оказывалось: зияло дупло. Страшным было то, что сновидец не мог оборвать этот ад. Картины кошмаров просматривались до последнего кадра.

Через квадратную крышу подполицы Матрена Олеговна слышала вскрики, жуткие стоны. В избе она часто обрывала чертовщину сновидений, спускаться в бетонину не хотелось. Пусть продолжается пытка снов, бесы знают, кого мучить.

Бег времени угадывался по смене дней и ночей, по водополью и ледоставу, по севу и жатве. Апостолы Петр и Павел учились в городе, посылали родителям короткие весточки и постоянно просили денег. Коренные крестьяне уходили на пенсионный отдых. Колхозик год от года истекал силой. С отъездом сыновей в жизни Матрены Олеговны образовался глубокий провал. Свинарник теперь не призывал по утрам, не ошпаривал поросячьим визгом. Будильник не обрывал сладкий утренний сон. Завершилась долгая череда будней. Однако выход на пенсию отрады не принес. Подкатило тягостное ощущение близкой старости. Прожитая жизнь мерцала во мраке удаленных лет. Ее никогда не радовал личный мирок подворья, но по-прежнему занимала тайна солнца и вознесенных звезд. Душа не бунтовала против неизбежной разлуки с жизнью. Все так просто случалось с человеком: родился, пожил, помер.

Скованный немотой кладбищенский крест никому не поведает, каково умерцу в загробном пребывании… Оттрудилась, Матренушка, полеживай на постели в свое удовольствие. Дуроломили в колхозе, жилы рвали. К чему пришли? От долгов к долгам. От убытков к убыткам. Пели колхозному строю аллилуйю, скоро аминь пропоем. Невеселые думки накатываются при мытье полов, при уборке навоза. В сундуке залежались почти неношеные платья, кофты, юбки, пропитались нафталином. Мечтала съездить к морю Черному, муж-лукавец одну не пускал. Ехать вдвоем хозяйство не позволяло. На кого скотину, огородню оставишь? Могли бы подросшие апостолы заменить — отец не доверял им. Пуще всего пугался Крисанф дорожных расходов. Поедешь — плакала тысяча, она ведь рубль к рублю сбита. Копейка и то целковик бережет.

Пенсионеры старели вместе с деревней: неотвратимо надвигалась ее кончина. В сгоночное время наскоро сколоченный колхоз разваливался фанерной бутафорией. По личным дворам прошел бум сокращения скотины. Недолго тянулась для страны пора мясоеда. По северным землям рождалась в муках пресловутая кукуруза. Раскорчеванные под поля чистины затягивал кустарник, цепко опутывало мелколесье. Скотные дворы обветшали. У механической мастерской ржавела раскуроченная техника. Планово-убыточное хозяйство погрязло в долгах: из финансовой трясины не предвиделось вызволения.