Горислава<br />Повести

Сотворив вялую улыбку, родиха облизала сухие губы, попросила пить. Повитуха подала кружку клюквенного морса: «Выпей, милая, за появление близнецов». Крисанф, вылив из чугунов нагретую воду, сверлил глазами матицу, примеривался, куда вбить заранее откованный крюк для зыбки.

Мать ревниво оберегала малюток от прикосновения мужа. «Не смей с улицы подходить к зыбке… руки вымой, прежде чем брать крошек… Не гляди, не гляди — твоего тут ничего нет…» — «Хм! С ветру таких красавцев не принесешь. И нос мой и… пипетки. Одного в честь ихнего деда Парфеном назовем. Решено!». — «С кем решал-совещался? Будут они по-моему Петром и Павлом наречены — в честь святых правоверцев». — «Отыскались новоявленные апостолы. Им в будущем не проповедовать — хвосты быкам крутить придется да сено в лугах ставить».

Сломить упорное сопротивление жены не удалось. Апостолики жили-поживали в широкой зыбке. Дружно прикладывались к материной груди, и она часто путала — Петр или Павел сильнее теребит правую любимую сиську.

Навязчивая мысль о непорочном зачатии втемяшилась крепко, окатывала дурманом внушенного обмана. После рождения близнецов в Матрене не зародилось искры любви к осоловелому от счастья мужу. На радостях ухмеленный кладовщик несколько недель не обвешивал деревенцев. Принимая на склад овечью шерсть, мясо, свежесбитое масло, был болтлив с бабами, заискивал перед мужиками. От фронтовиков отводил стыдливо глаза. С Крисанфом здоровались через губу, неохотно вступали в разговоры. Инвалиды плевали под ноги. Возведенная отцом стена отчуждения не рушилась — росла. Парфену удалось сковырнуть доносом председателя. Сын приложил руку и поганый язык к аресту смолокура Игната Гришаева, обвиненного в умышленном поджоге затерянной в тайге смоловарни. Закорючистая, но разборчивая фамилия — Игольчиков уколола больнее шила, приговорила к явному навету — враг народа.

В нарымских тайговниках было много разбросано всяких промартелей, смолокуренных заводиков с примитивным, изношенным оборудованием. Готовили смолье, драли бересту, рубили пихтовую лапку. Жгли-томили в закрытых ямах уголь для кузниц. Наполняли бочки живицей, дегтем, скипидаром. Стойко держался в тайге смольно-скипидарный дух.

Рослый, густо обородаченный Игнашка Гришаев приходился дальней родней арестованному председателю колхоза. Игнат, схваченный за дикую напраслину, не сразу дался милиционерам. Ему пытались заломить руки за спину, тряхнул плечами — двое дюжих парней повалились с ног. Успев схватить топор, крикнул: «Порушу, гады! Подваливай смелее!». Один из парней схватил оглобельную заготовку, с размаху оглушил смолокура. Повалился наземь, запрокинулась крупная кудлатая голова. Игнашка отчикивал сапожным ножом слипшиеся от смолы волосы в бороде, она была уступчатой, неопрятной. На эту кудлатину изо рта выкатились струйки крови.

Вели смолокура к реке под дулами наганов.

Упекли бы, наверно, страшные гости и кладовщика Сотникова, не укатись он на фронт с первой крутой волной призывников. Вернулся с войны с крепким прострелом плеча. Осколок на вылете грубо разворошил ткань: срослась бледно-желтыми нашлепками. Крисанф страшился смотреть в казнящие глаза инвалида. Однажды заговорил льстиво:

— Слушай, Сотников, может, снова за весы встанешь. Я охотно уступлю должность.

Фронтовик гневно окинул фигуру кладовщика с ног до головы, будто вилами пропорол. Такой секущий взгляд в словах не нуждался.

Изба, поставленная в понизинье, на четвертую весну слегка накренилась к согре. Сковывающий землю мороз, обильные талые воды пошевелили стояки фундамента, выпирали их. Пол в избе стал покатым: куриное яйцо, положенное у двери, могло своим ходом докатиться до противоположной стены. В подполе скапливалась вода. Первые венцы покрылись плесенью, обросли белым, ломким грибком. Зато на личной, огороженной поскотине спокойно паслись корова с теленком и ретивые мордастые свиньи свергали броневыми рылами густой кочкарник. Чавкая, объедались кореньями, вольготно валялись в теплых лужах, беспрестанно пошевеливая лопушистыми ушами: вели бесполезную борьбу с гнусом.

Матренины апостолики Петр и Павел давно выломились из зыбки, гнусили стародавнюю проповедь: мамка-а, дай пое-есть. Росли они на удивление споро. От стола отваливались с такими гулкими пузешками, что их нельзя было ущипнуть. Приходил в гости верзилистый брат Васька, громко просил: «Матрё, накорми!». Он привык недоговаривать имя сестры, и ей даже нравилось усеченное нежное имя. Васька уводил пострелят к свиньям. Петруня и Павлуша вволюшку играли с живыми чумазыми игрушками. Чесали за ушами, дергали за щетину. Разморенные теплом грязные увальни похрюкивали и сопели.

С прежнего места поднималось освеженное отдыхом солнце. На прежнее место ложилось спать. Матрена жила с каменной верой в неподвижность Земли и по-прежнему с безотчетным испугом всматривалась вопрошающим взглядом в ночной небосвод. Кто-то далекий и высокий в бессчетный раз нашептывал в уши сладостный миф звезд. Откуда являлось, куда уходило благое солнышко — тоже было для женщины дремучей непостижимостью. Еще до войны, походив несколько недель в избу-читальню, где пыхтели над букварями ликбезники, она испытала давящую головную боль. Боясь получить свих мозгов, упросила тятю ослобонить от книжной каторги. Матрене нравился несуетный мир звезд, она любила подъярную речку, открытый просмотр лугов. Появление сынишек воспарило ее над нудной повседневной текучестью жизни. Легче давались подомные и колхозные труды.

Отец мастерил из таловых прутиков свистульки, братики играли, подпевали птичкам. В согре пряталось множество гнезд. Мать строго-настрого запретила детям разорять их, оставлять птенцов без крова. Они росли послушными, цеплялись за материн подол. В отцовских руках сникали, боязливо щурили глазенки. Мать в какой раз тешилась мыслью: они мои, только мои. Ах, непорочная дева Матрена, знала бы ты, что когда подкатят твои высокие годы, подступит, глухая немощина — твои апостолы оставят тебя ради городских коммуналок, холеных, изнеженных жен, для которых слово хлев равносильно слову острог.

Подступил август — месяц-зарничник. Вспыхивали безгромные молнии, небеса подолгу заигрывались сполохами. Матрена снова ломала голову над тайной высот…

Под вечер в председательскую каморку заявился насупленный Крисанф, бросил на стол ключи.

— Все! Кончено! Пусть склады принимает Сотников.

Председатель одернул френч, гулко припечатал ладонь к столешнице — пресс-папье закачалось.

— С каких пор кладовщик должен принимать генеральские решения? Тебя, тебя спрашиваю, взломщик моего спокойствия. С Сотникова подозрения не сняты за разбазаривание зерна. Забирай ключи и марш отсюда!

— Не могу переносить его пулевого взгляда. Палит в меня с самого возвращения с войны. Мужики болтают: Крисанфу кладовщицкая должность досталась не по щучьему — по сучьему велению. Тошно издевки слушать.

— Ты не хлопай ушами. Правь складами самолично. Я поставил, я сниму.

Тянулись колхозные однообразные годы. Тяготы одной страды сменялись тяготами другой, отягощая крестьян почти острожным положением. Колхоз цепко держал подневольников, беспаспортников. Плывущие облака, вечное течение реки дразнили деревенцев свободой передвижения. Крисанфу давно хотелось забрать семью, покинуть нелюбимую деревню. Ранняя смерть матери, неизвестность об отце, отчуждение жены, колхозников сильнее замуровывали в стены кособокой избы, лишали покоя. Мужики пригрозили: сжульничаешь на весах — не сносить головы. И он верил: они не остановятся ни перед чем.

Матрена спала с детьми на широкой самодельной кровати. Несмотря на нудливые просьбы мужа, не перекочевывала на его душную перину. Под тяжестью хозяйственных забот, под желанными заботами о детях Матрена временами переставала замечать существование мужа. Сделалась рассеянной, погруженной в светлую глубину материнской любви. Любой прыщик на теле апостоликов приводил ее в волнение. Постоянно касалась ладонью их лбов, проверяла на жар. Не обнаружив его, гладила, ласкала, целовала глаза.