ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Это же вкрадчивое чувство он испытал, когда обнаружилось, что Ольга Владиславовна совершенно не боится высоты, без всякого трепета стоит над жутким, крутым обрывом в каменоломнях. Первым приблизившись к обрыву, он хотел было предостеречь ее: «Осторожно, у тебя закружится голова». Но Ольга Владиславовна, с шутливым ужасом заглянув в бездну, дальше вела себя так, словно они стояли на невысоком мостике через мелкую речку. Это тоже задело, кольнуло, уязвило его, но самым неприятным для Вацлава Вацловича оказалось то, как она играла.

Да, во все игры, но особенно хорошо даже не в карты - в шахматы. Эта игра показала Вацлаву Вацловичу всю ее подноготную, открыла, сколько в ней таится коварства, любви к злокозненным ухищрениям, страсти к плетению интриги: какие она задумывала комбинации, какие устраивала ему облавы и ловушки! И ладно бы выигрывала – нет, сознавая свое преимущество, она сворачивала на поддавки, нарочно проигрывала ему. Да, проигрывала, словно опасаясь чего-то, избегая ранить его самолюбие.

Проигрывала, – значит, жалела.

Этого Вацлав Вацлович стерпеть не мог. После долгого затворничества он предался неуемной деятельности и, пытаясь утопить в ней ревнивое чувство соперничества к жене, завел драгу, взял подряд на очистку русла канала, уходил рано утром, возвращался поздно вечером, весь перепачканный тиной. И рыл, рыл, рыл. Затем добился лицензии на разработку заброшенного карьера, нанял бригаду водителей, чтобы самосвалами возить песок. Но ничто не помогало.

Тогда он все бросил, стал просто сидеть у окна и смотреть на дождь. Смотреть, смотреть, смотреть. Так зародилась в нем другая любовь, - любовь к плохой погоде. Вернее, плохую погоду он полюбил с тех пор, как втайне обучался у моего отца, но тогда это была некая дань метеорологии, философии и своеобразное обязательство перед моим отцом. К тому же мне удалось выяснить, что отец учил Вацлова Вацловича достигать измененного состояния сознания для того, чтобы постигнуть таинственную и невыразимую суть русского ненастья.

Теперь же он просто полюбил, без всякой дани, без всяких обязательств, обычным сознанием. И поскольку совместить эту любовь с прежним чувством к жене не удалось, они расстались с Ольгой Владиславовной.

Глава пятьдесят вторая, повествующая о наших мучительных попытках доискаться до истинной причины неожиданного поступка нашего Председателя

Понемногу оправившись  от оторопи, вызванной сообщением полковника Жеманного, мы еще долго молчали, а затем разом заговорили и стали искать объяснение неожиданному поступку нашего Председателя. При этом мы чувствовали, что все наши старания не столько помогают, сколько мешают понять его смысл, делая этот поступок все более загадочным и необъяснимым. Конечно же, мы не допускали мысли о том, что Председатель нас попросту предал и бросил на произвол судьбы: это казалось нам совершенно невероятным. Хотя, признаться, соблазн отдаться подобной мысли и возникал, - возникал в те минуты, когда мы были готовы отчаяться от своих бесплодных стараний.

«Да, предал и бросил!» – хотелось нам воскликнуть словно бы назло самим себе, разочарованным своим очередным объяснением, вполне разумным по обыденным меркам и от этого еще более вздорным и нелепым. Но мы удерживались, - удерживались потому, что слишком хорошо знали нашего Председателя, привыкли во всем ему верить, не требуя никакого отчета о его поступках, и как бы ни напрашивалась вкрадчивая мысль, мы ее упорно не допускали. Мы убеждали себя, что неожиданный поступок Председателя следует оценивать  по совсем иным меркам и раз мы не находим ему объяснение, то это наша вина и спрашивать надо с самих себя.

Лишь пан Станислав упрямо считал себя преданным, утверждая, что сам факт перехода Вацлава Вацловича во враждебный нам кружок, какими бы причинами он ни был вызван, освобождает его от обязательства искать другие объяснения.

- Я и не должен, не должен ничего искать, раз он так поступил. Для меня достаточно самого факта, а он налицо. Вот он, факт! Вот он! – Пан Станислав сложил колечком большой и указательный пальцы и стал смотреть в него, словно в окуляр оптического прибора, позволявшего видеть свершившиеся факты.

- Подождите, все же тут кроется какая-то загадка... – сказал капитан Вандич с таким обреченным вздохом, словно он явно предпочитал всем загадкам хоть бы малейшую долю ясности.

- Оставьте! Не признаю я никаких загадок. Раз он так поступает с нами, то и мы должны так же. Отвернуться, решительно отвернуться и забыть, словно ничего и не было. Снова ставлю вопрос о самороспуске. Надеюсь здесь, в тюремной камере, со мной наконец согласятся. Сами стены, так сказать, взывают, вопиют о самороспуске. И решетки на окнах тоже…

- Нет, нельзя. Нельзя так легко сдаваться! Трус! А еще алхимией балуетесь! Скакали бы лучше на лошади, раз уж вы член жокейского клуба!

- А вы не допускаете?..

- Не допускаю! Я не допускаю! Нет! Чтобы просто так взять и нас предать – это невозможно.

- А может быть, все-таки не надо усложнять? Собственно, что мы имеем? Давайте подытожим, - заговорил пан Станислав вкрадчивым голосом крысолова, предлагающего мышам послушать его игру на дудочке. - Именно в тот момент, когда над обществом нависла такая угроза и половина его членов оказалась под арестом, Председатель нас бросает и переходит во враждебный ему кружок. Повторяю, это факт. Мы аккуратненько положим его на одну чашу весов, а на другую – стремление сохранить нашу любовь и уважение к Председателю, нежелание признавать то, что может бросить на него тень. Какая чаша перевесит?

На вопрос пана Станислава никто не ответил, и он повис в воздухе, словно табачный дым, который присутствующие стараются не замечать, чтобы не признаваться себе в неприязненном чувстве к курильщику.

- Женщина! Все дело в этой женщине! Это она заставила его! – внезапно воскликнул Цезарь Иванович, которому было легче смириться со случившимся, убедив себя в том, что люди не сами совершают предосудительные поступки, а их кто-то вынуждает на это силой.

- Заставить она не может. Тут нечто другое. – Капитан Вандич попробовал рукой решетки на окнах, словно по ту сторону от них находилась упрямо не дававшаяся ему разгадка. – А что если все это происки Оле Андерсона, который давно мечтает добиться, чтобы общество раскололось, мечтает всех нас поссорить и прежде всего лишить Председателя? Я не раз слышал, как Оле что-то нашептывал ему о хорошопогодниках. Теперь-то мне ясно, что он старался его переманить. Недаром сам он теперь – с ними.

- Но наш Председатель не из тех, кому можно что-либо нашептать. - Я не столько вступал в разговор и уж тем более собирался спорить с капитаном, сколько надеялся, что, произнеся эту фразу, смогу снова надолго замолчать, слушая всех из своего угла.

- А может быть, это жертва? Он хотел нас спасти и поэтому пожертвовал своей свободой, добровольно сдался этой мадам, заручившись ее обещанием отказаться от всех обвинений на суде! – Цезарь Иванович просиял и обвел всех торжествующим взглядом, призывая в свидетели того, что его голова способна рождать такие мысли.

- Мысль верная, - капитан все еще смотрел туда, куда его не пускали тюремные решетки, - но в вашей цепочке не хватает одного звена. Да, всего лишь одного звена. Одного-единственного, но очень важного, - сказал он, высматривая вдалеке какую-то точку, которая могла быть заменой недостающему звену.

И тут все разом заговорили, включая меня и тех, кто молчал до этого.

Глава пятьдесят третья, в которой рассказывается, как мне устраивают побег и я навещаю Софью Герардовну Яблонскую

После бесплодных попыток найти хоть какое-нибудь объяснение загадочному поступку нашего Председателя, после шумного спора, стремления всех говорить разом, не слушая друг друга, все вдруг  снова замолчали, словно не понимая, о чем спорили и что старались друг другу доказать. А затем каждый почувствовал потребность либо согласиться с тем, что недавно оспаривал, либо сказать нечто противоположное тому, что говорил сам. В результате же все сошлись во мнении, которое никто не выдвигал и не оспаривал: оно показалось всем истинным именно потому, что никому не принадлежало и возникло само собой. Заключалось это единодушное мнение в том, что только один человек способен ответить на вопрос, на который мы тщетно искали ответа, - Софья Герардовна Яблонская.