ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

- Ну, скажите… - Я пожал плечами, давая разрешение на то, что произошло бы и без всякого разрешения с моей стороны.

- Да, да, не картины, а тайна двух младенцев, изображенных на одной из них. Я даже не буду уточнять, каких младенцев, поскольку по сравнению с ними меркнут все алхимические свадьбы пана Станислава и масонские символы на надгробьях Софьи Герардовны. Вот какая подробность выясняется…

- Но ведь это личное. - Я смущенно кашлянул и слегка понизил голос. – У каждого есть право…

- Что значит - личное?! – Иван Федорович слегка привстал, готовый грозно выпрямиться во весь рост, если я буду упорствовать в употреблении насторожившего его сомнительного словца.

- Ну, как бы вам сказать… Меня действительно влекут некоторые темы, некоторые предметы, о которых не принято широко распространяться. Но на заседаниях общества мы никогда… ни при каких обстоятельствах… себе не позволяем. Проверьте по протоколам, раз они теперь у вас.

- Не надо принимать нас за дураков. Ясно, что такие вещи в протоколы не вносятся.

- Возьмите устав…

- Что устав, что устав! В уставе можно написать все что угодно, а наедине, шепотом…

- Значит, все же наедине?

- Конечно, об этой тайне вы могли говорить с кем-то вдвоем или втроем. Со всеми – о погоде, о ранней весне или запоздавшей зиме, а с избранными – о тайне.

- Допустим, мог бы. Но опять же это личное, личное. Иметь личные тайны в нашем городе еще никто не запрещал и, надеюсь, не запретит.

- Извините, давайте объяснимся. - Он сел и положил перед собой руки так, словно этот жест можно было считать началом самого решительного объяснения. - Не запрещал, но видите ли, здесь очень зыбкая грань. Очень зыбкая, ускользающая и размытая. Вы называете себя любителями плохой погоды, но при этом выясняется, что у каждого из вас… да, да, у каждого, следствие это установило… и у Софьи Герардовны Яблонской, и у пана Станислава, и у мадам Заречной, и у вас, и даже у гимназиста Попова…

- Нет, нет, нет! – воскликнул я так, словно главное было не позволить следователю договорить до конца, а затем самому сказать такое, чтобы ему пришлось все начинать сначала. – Мало ли у кого какие тайны. И у меня, и у вас, между прочим… За всю жизнь-то их столько накопится, что и не сосчитать! Одних детских тайн – великое множество. Но мы затем и собираемся вместе, чтобы хотя б на время избавиться от этой накопившейся тяжести, от этого груза, сбросить его, освободиться.

- Позвольте, одно дело тайна Матрены Ивановны, которая скрывает от соседей, за сколько червонцев она продала на рынке порося, а другое – тайна двух младенцев.

- Но ведь и та, и другая – личная… И именно это – груз. Одиноким людям приходится иметь тайны… чтобы как-то скрасить… свое существование. Но когда мы собираемся вместе, никакие тайны нам не нужны. Ведь мы уже не одиноки.

- Позвольте, позвольте, - следователь Скляр нетерпеливо отбросил упавший на лоб клок волос, - во все времена общества подобные вашему создавались с одной целью: хранить тайны.

- Да, но в том-то и наше отличие, что мы собираемся для того, чтобы от них избавляться.

- М-да… - Следователь не сумел скрыть досадливую мысль, что моим словам не откажешь в убедительности, и именно поэтому произнес: - И все-таки вы меня не убедили. Увы, в интересах следствия я вынужден вас задержать.

- Меня задержать?

- Да, до подробного выяснения всех обстоятельств, связанных с вашим делом. Раз есть тайники, то, может быть, есть и оружие…

- Но ведь это же про-из-вол! – Я произнес последнее слово раздельно, по слогам, будто бы и не подозревая о том, какой оно возымеет дискредитирующий следователя смысл, если все слоги составить вместе.

А вот и нет. Нет никакого произвола. Я, может, и хотел бы, чтоб он был, но произвол тут, увы, никак не обнаруживается. Не обнаруживается, поскольку… - Он заботливо оглядел меня и смахнул  с моего рукава пушинку. – Поскольку предварительное задержание подследственных предусмотрено соответствующей статьей. Показать? Хотите ознакомиться?

Я ничего не ответил, чтобы не давать ему повода для еще большего торжества, чем то, с которым он на меня сейчас смотрел.

- А как же наше следующее собрание? Что ж оно, не состоится?

- Как знать, как знать…

- Вы посадите меня в одиночную камеру? – Я особенно выделил голосом слово, которое после нашего недавнего разговора об одиноких людях приобретало дополнительный оттенок смысла.

- О нет! – он широко улыбнулся, словно ему очень хотелось, чтобы я задал именно этот вопрос. - Нет, в камере у вас будет с кем побеседовать обо всех прелестях плохой погоды.

Глава сорок девятая, рассказывающая о том, кого я встретил в тюремной камере и какой у нас состоялся разговор

Краснолицый дежурный отвел меня в камеру. И, едва лишь открылась дверь, я увидел знакомые и дорогие для меня лица Цезаря Ивановича, пана Станислава, капитана Вандича и других членов нашего общества, окутанных темнотой, создаваемой тусклой закрашенной белилами лампочкой. Занятые разговором, они при моем появлении внезапно смолкли, разом обернулись ко мне, и в их глазах промелькнула радость и… испуг. Да, затаенный испуг, словно мои друзья, не успев обрадоваться, торопились подготовить себя к тому, что повод для радости окажется обманчивым и обернется еще одним звеном в той цепи роковых обстоятельств, перед которыми они чувствовали себя бессильными и беззащитными.

Цезарь Иванович лишь слабо пожал мне руку и отвернулся, явно не желая произносить никаких слов, столь же обязательных, сколь и ненужных в этом положении. Пан Станислав издали приветствовал меня вымученной, страдальческой улыбкой, а капитан Вандич почему-то счел нужным по-военному отдать мне честь, как он всегда это делал, хотя ни обстановка, ни настроение собравшихся к этому не располагали. После этого он все-таки тоже пожал мне руку, словно его приветствие нуждалось в дополнении, призванном внушить, что, несмотря на шутливые жесты, настроение у него не лучше, чем у всех.

- Значит, они и вас почтили приглашением их посетить и уговорили остаться с ночевкой. А мы-то надеялись… - Он выпустил мою руку, которую от растерянности я продолжал держать так, словно после первого рукопожатия могло последовать второе.

- А вас-то давно взяли?..

- Меня вчера, пана Станислава два дня назад, а Цезарь Иванович здесь уже три дня. Его взяли первым и допрашивали уже несколько раз.

Я посмотрел на Цезаря Ивановича, который по-прежнему стоял, отвернувшись, словно после всего пережитого встретиться со мной взглядом было для него слишком большим испытанием.

- … Да, допрашивали ночью, издевались и ужасно хамили, - капитан Вандич слегка понизил голос, рассказывая в присутствии Цезаря Ивановича о том, о чем сам он не мог говорить без дрожи в голосе, капелек пота на строенной картофелине носа и испарины, мелки бисером покрывающей узкий лоб. – А вас? Вас они допрашивали?

Я коротко поведал о своем допросе, дурацких намеках на мою причастность к поджогу Рейхстага, убийству германского посла и о попытках следователя обвинить меня в том, что я храню тайну двух младенцев. После этого я немного помолчал с таким видом, который всех обязывал к молчанию, и, слегка понизив голос, произнес:

- Мне удалось узнать, что, оказывается, Полицеймако исчез.

- Как исчез? – спросил пан Станислав, наоборот повышая голос от удивления.

- А вот так. Был, а потом его не стало.

- Но ведь говорят, что совершено покушение, что найден труп...

- Мало ли что говорят! Никакого трупа не найдено. Я узнал это от следователя.

- Тайны, сплошные загадки и тайны...

 Пан Станислав умолк, чтобы дать высказаться другим, но, поскольку новых желающих вступить в разговор не нашлось, капитан Вандич задумчиво произнес, накручивая на палец кончик рыжеватого уса: