Ярость

Ни один из его друзей не утруждал себя глубиной и тщательностью. Вся их живопись была технически некачественна, сработана наспех, питалась мелкими идеями и могла соревноваться друг с другом лишь за жалкую усмешку зрителя. При этом такая мазня прекрасно раскупалась, отчего почти все эти художники считались известными и охотно слушали кураторов, специально ставящих перед ними только абсурдные или шокирующие цели. Все галереи современного искусства доверху забились псевдохудожественным мусором, бессмысленными инсталляциями, бездарным видеоартом, объектами и глупенькими картиночками, а живопись и скульптура, воспевающие античную красоту и торжество человеческой жизни, были повсеместно изгнаны и девальвированы до уровня «пыльного прошлого».

Тимур сделался одержим поразившим его открытием. Он беспрестанно говорил о нем со своими друзьями, но мало кем был услышан. Очень скоро за ним закрепилось амплуа сумасброда, вообразившего себе, что только он знает ответ на вопрос «Что есть искусство?». Из-за переживаний и насмешек Тимур даже отменил свое участие во всех ранее намеченных выставках и окончательно замкнулся в себе, чем уже полностью расстроил свои отношения с галереями.

Осознание печальной перспективы так низко павшего искусства и собственного положения в нем глубоко засело в его воспаленном мозгу. Он решил в корне изменить стиль собственной живописи, но более всего ему хотелось продемонстрировать миру свое полное отрицание окружавшей его художественной действительности. Тимур вообразил себя крестоносцем искусства, с кистью в руке сражающимся против всей этой постмодернистской ереси, и он стал тщательнейшим образом выстраивать композицию своей будущей картины. Он жаждал навести мост над выявленной им пропастью художественной истинности и доказать одурманенному зрителю, что выше всего в искусстве нужно ценить лишь умение творить руками из материалов, данных природой, а не все эти принтеры, проекторы и прочие мусорные кучи.

Таково было его личное «откровение». Однако свершить красиво задуманное не удалось, никто его не поддержал, и ничего хорошего из этого не вышло. Реальность посмеялась над ним, а воодушевленное самолюбование художника, испугавшись пустоты холста, шаг за шагом отняло все силы. Тимуру не хватило решимости и мужества. Будучи с юных лет человеком неверующим, он чаще размышлял над возвышающим значением своей горделивой позы или воображал себя на фоне уже написанного шедевра, нежели серьезно верил в его художественное и интеллектуальное значение. В конце концов он стал стесняться насмешливых расспросов и очень тяготиться своими донкихотскими амбициями. Жизнь вокруг него закружилась чередой праздных развлечений, он возжелал веселья и уже очень скоро «пошел на поправку» и «пришел в себя». Недавний замысел стал навевать на него одну лишь скуку. Сказав себе: «Наверное, еще не время», Тимур повернул злосчастную работу к стене и благополучно о ней забыл…

Дождь за окном неожиданно стих. Капли воды еще какое-то время постукивали по жести, но вскоре замедлили свой ритм и перестали стучать вовсе. Тимур прервал работу, поставил чайник и выглянул в окно – небывалый подъем человеческого духа благословлялся небесными силами. Между слившими воду полинялыми тучами засияло солнце, в небе проявились мазки голубой лазури, дунул теплый ветерок, стало светло, и от природного уныния не осталось и следа. Тимур распахнул все окна и впустил в комнату теплый воздух, наполненный грозовым озоном. Глубоко вдохнув, он снова вернулся к работе.

Первый всадник на коренастой лошадке был уже почти закончен. Тимур изобразил его каким-то сморщенным старичком с маленькой головкой в меховом островерхом шлеме. Зловеще улыбаясь, в вытянутой левой руке карлик держал кривой лук, а правой натягивал тетиву. Рядом с ним скакал закованный в латы рыцарь в развевающемся плаще. Под цилиндрическим шлемом с прорезями его лицо было неразличимо. Высоко подняв короткий меч, рыцарь бил окровавленные бока лошади когтистыми шпорами и рвался в бой. Следом за ним летел современный наездник в круглой шапочке, черном жокейском сюртуке и белоснежных рейтузах, заправленных в высокие кожаные сапоги, с аптекарскими весами в руке. Последним всадником был какой-то до невозможности худой и похожий на скелет старик в сгнивших одеждах, открывавших взгляду кости, торчащие из-под его полуразложившейся плоти. Лицо всадника наполовину истлело. В костистой руке мертвец держал косу.

Когда эскизная прорисовка была почти завершена, Тимур окинул оценивающим взглядом свою работу. Конечно, оставалось еще множество деталей: раздавленные копытами коней люди, оружие, копья, сумрачное небо, но общая композиция была собрана, и теперь можно было смело браться за краски. Насвистывая, он порвал на ветошь старую наволочку, смешал терпентин с льняным маслом, налил полученную смесь в масленку, взял кисть и выдавил на плоскую тарелку сиену жженую.

– Так, теперь умбру!

Кисть радостно закружилась в красках и образовала на белом фарфоре двухцветную спираль. Тимур макнул кистью в масленку, провел по получившемуся тону извилистую змейку и улыбнулся.

– Рука не дрожит! – радостно прошептал он. – Я дорисую эту работу! Лучшего времени и не представится, а когда Соня вернется, она увидит ее уже законченной…

Тимур взял свою импровизированную палитру, вытянул в плоскости холста первую линию маслом, и тут же кончик кисти оказался у него в зубах. Тимур улыбнулся: привычка грызть кисти – старая и верная примета нахлынувшего вдохновения. Работа и вправду пошла легко, руки соскучились, он вооружился еще парой кистей и увлеченно начал писать. Быстрыми смелыми мазками он принялся наполнять цветом объемы заданных контуров, и картина стала оживать. На всадниках и их бешеных конях появилась игра света, проступили тени, вырос дальний план, вся композиция получила зримую перспективу и очень эффектную динамику движения. Никогда в жизни Тимур не работал с такой скоростью и вдохновением. Его кисти буквально порхали по плоскости холста. Насвистывая, он отошел от картины, чтобы увидеть ее издали. В прихожей зазвенел колокольчик.

– Нне-ет! – застонал Тимур, застыв с тарелкой в руках и все еще надеясь, что кто-то ошибся дверью.

Но кто может ошибиться дверью на последнем этаже? Колокольчик снова затрясся, да так, что на этот раз его задорный перезвон стал слышен во всем дворе. Тяжело вздохнув, Тимур нехотя поплелся открывать. Прогремели замки входной двери, и в мастерскую вихрем ворвался старинный друг Амурова Захар Шпаровский. Сбросив в коридоре скрипящую, как седло, кожаную сумку, мокрый от дождя Шпаровский, не здороваясь, ринулся к туалету, закрылся в нем, и минут пять было слышно, как он ритмично хлопает там в ладоши. Наконец пророкотала вода из бачка, и гость предстал перед хозяином дома. Среднего роста, худощавый, русоволосый, с открытой улыбкой и крохотной родинкой на кончике носа, живописец Шпаровский был приятным в обхождении веселым оптимистом, не унывающим и почти никогда не испытывающим неудовольствия от жизни.

– Прости, что я сразу на горшок, – стал оправдываться Шпаровский, бодро протягивая Тимуру влажную руку. – Физиология.

– Ничего, валяй, – равнодушно бросил Тимур и тут же заулыбался: – А кому ты там аплодировал? Я, грешным делом, подумал, не перформанс ли? А то я, знаешь, этой хрени не люблю.

– Да нет. У меня с детства такая дурацкая привычка – хлопать на унитазе в ладоши. В армии знаешь как доставалось? Страшное дело. А без этого не выходит… Ну да ладно, главное, что успел.

– Быстро бежал? – съязвил Тимур.

– Быстрее новостей, – загадочно пропел Шпаровский.

– Так, – заинтригованно заулыбался Тимур, – и о чем же гудит молва?

– Ну, например, о странном пожаре в галерее «Свинья», ну или о том, как ты намылил шею Камакину, что тоже забавно.

Тимур вспомнил свою ночную стычку в «Гиперборее» и досадливо поморщился.

– Зачет, одобряю, – радостно хихикая, приободрил его Шпаровский. – Мне он тоже никогда не нравился. Подозреваю, что именно он увел у меня целую кучу дорогущего масла, когда мы пили у меня в мастерской, так что так ему и надо. О, а это что? – удивленно воскликнул Шпаровский, подходя к холсту. – Ты рисуешь или Соня?