Ярость

– У меня просто в голове не укладывается, – испуганным шепотом произнесла Наташа. – Как убиты? За что?

– Если бы не избитость этой пошлой фразы, то можно было бы констатировать «смерть за искусство».

Георгий выключил музыку, и в комнате воцарилось молчание. Горский налил себе полный бокал вина, выпил, вытер губы тыльной стороной ладони и, сразу захмелев, попытался улыбнуться.

– Ведется следствие. Известно, что действовала какая-то группировка националистов. Картина обессмертила Близнецов, но убила физически.

– Какая картина?

– «Красная площадь». А я ведь, Соня, честно признаться, приехал за вами. Все, конечно, сейчас воспринимается как сплошной кошмар: ярмарка, скандалы, убийства, поджоги! Но я должен сообщить, что после вашего перформанса в Манеже разразилась настоящая буря.

– Какая еще буря? – испуганно прошептала Соня.

– Не бойтесь, ничего страшного – буря восторга! Вот только малая часть прессы, посвященная событию. Везде критики ставят вас выше всех художников, а их там было немало.

Горский вынул из портфеля увесистую пачку ксероксных копий.

– Ваш перформанс и инсталляция признаны одними из лучших. Вашу кровать купили – коллекционеры чуть не передрались за нее. Это успех.

От охватившего ее волнения Соня не нашлась что ответить. Все услышанное настолько ее поразило, что она впала в состояние ступора и перестала что-либо понимать. Горский говорил и говорил: про трагедию Близнецов, про свои новые проекты. Все обсуждали ужасную новость, пили вино, а она неподвижно сидела и, не чувствуя своего тела, подавленно молчала. Только легкий гул в руках, как будто целый день таскала ведра с водой, и растущее откуда-то изнутри ощущение надвигающихся перемен.

– А что, Сонечка, – вывел ее из ступора голос Пепла. – Вы же хотели увидеть Тимура? Вот и поезжайте.

– Да, поедемте! – присоединился Горский. – В городе вас действительно ждет Тимур, я виделся с ним вчера ночью.

– Тимур? Да, я хочу, я очень хочу его увидеть…

19

Тимур спал и с волнением проживал необычайно яркое сновидение. Он видел самого себя в обществе очень миленьких полуодетых девиц, которые строили ему глазки и, казалось, были совсем не прочь, чтобы он ими занялся. Он даже руки вытянул, желая приобнять одну из самых привлекательных красоток, но тут что-то произошло – какие-то посторонние ощущения полезли в этот дивный сон и подло помешали насладиться идущей в руки податливой добычей. Тимур крутился, вертелся, прижимался щекой к подушке, но ни одно из этих ухищрений не помогло. В конце концов он раздраженно открыл глаза и понял, что одеяло съехало на пол, на улице дождь, манящей девушки на самом деле нет, а ему нестерпимо холодно от сырого ветерка, врывающегося в комнату через распахнутое окно. Миллионы дождевых капель с барабанным боем гремели по ржавой жести мансардной крыши и с бульканьем стекали в ливневый желоб. Никакой трубы под этим желобом не имелось, а потому весь поток воды низвергался прямиком на капот припаркованного внизу автомобиля и производил при этом сильнейший фонтанный шум. Тимур толкнул ногой раму, окно прикрылось, а сам он закачался. Когда из мастерской увезли кровать, он стал ложиться спать на надувном матрасе, который, постепенно сдуваясь, превращался под утро в зыбкое ложе, трясущееся, как желе. В памяти всплыли красивые картины крымского побережья, где был приобретен матрас, и то, как он мило покачивался на волнах Симеизской бухточки, когда они с Соней барахтались в теплой воде. Красота была: райские кущи, кипарисы, античные скульптуры на аллее. Жили в малюсеньком домике за пять долларов, у толстой цыганки, под горой Кошка, с видом на море и живописные скалы. На этом самом матрасе он, напившись портвейна, плавал вдоль берега, нырял за мидиями, а Соня голышом загорала среди диких скал, ела немытый виноград и штудировала «Постмодернизм».

Вспомнив сейчас о тех счастливых днях, Тимур страдальчески поморщился и начал привычный для своих поздних пробуждений процесс ленивых потягиваний. Раскинувшись на приспущенном матрасике, он потер глаза и закурил сигарету. Дурацкая привычка – курить спросонья! Бесспорно, гадость, но бросить ее не было сил, а потому он улегся поудобней и в тысячный раз стал осматривать до малейшей мелочи известную ему комнату: стол с тремя икеевскими стульями, бамбуковое кресло-качалку, шкаф с Сониной одеждой, письменный стол, компьютер, книжные полки, цветы, фотографии, замаранный красками мольберт, подрамники, картины. Взгляд уперся в повернутую к стене пыльную картину. Тимур приподнялся на локте и, прищурившись, посмотрел внимательнее.

– Моя картина! – удивленно прошептал он, как будто в первый раз увидел свою давно заброшенную работу.

Живо поднявшись, он подошел к ней, развернул к свету и отступил к противоположной стенке.

– Давно не виделись! Вот ты мне сейчас и сгодишься!

Два тридцать на метр восемьдесят, размер самый максимальный из тех, что можно внести в мастерскую без снятия с подрамника. Качественный итальянский холст, прекрасный трехслойный грунт. Тимур так разволновался, как будто встретил позабытого и нежно любимого в детстве приятеля. Он стал прохаживаться по комнате и задумчиво вглядываться в мутный фон давно просохшего подмалевка. В каше мазков, штрихов и еле намеченных образов смутно угадывалась многофигурная композиция, в которой всадники на бешеных конях вихрем неслись по грозовому небу.

«Долго же я от тебя бегал, – удивленно подумал Тимур. – Ну ничего. Теперь я готов, теперь я вижу, что из этого может получиться».

Встреча с Горским так вдохновила Амурова, что, не мешкая, он перетащил тяжеленный мольберт в центр комнаты, зажег весь свет и бросился вытаскивать из-под шкафов коробки с красками. Тимур торопливо высыпал содержимое коробок на пол, и очень скоро перед ним вырос приличный холмик из сотен тюбиков, пакетов и баночек. Как прозревший слепец, он с вожделением разглядывал собственные краски, читал этикетки, перебирал кисти, озабоченно тряс пузырьки с растворителями и лаками. Многие из пролежавших больше года материалов теперь безнадежно пропали, высохли или загустели, но большая часть была цела и вполне готова к работе. Забыв про завтрак, и умывание, Тимур сбросил со стола все книги, подтащил его поближе к окну и принялся раскладывать краски по цветовым группам. Работа ладилась. Он вытащил из папки целый ворох карандашных рисунков, разложил их перед собой, взял мелок масляной темперы и принялся тщательно прорисовывать контуры будущих фигур, их лица, тела, складки одежды, растрепанные гривы лошадей и прочие детали.

Написать четырех всадников Апокалипсиса он задумал два года назад. Тогда, будучи еще хорошо продаваемым художником, Тимур неожиданно стал одержим этой странной для нашего времени затеей и проболел ею почти год. Уподобляясь мастерам прошлого, он делал множество набросков, тщательно разрабатывал детали и, только достигнув в эскизах известного совершенства, решился наконец перенести собственное видение апокалиптического пророчества на холст.

Идея изобразить жутких вестников конца света, несущихся в кровавых брызгах по поверженным в прах людям, пришла к нему после знакомства с работами Дюрера. Сейчас уже было не вспомнить, кто тогда дал ему тот альбом и зачем, но одна из гравюр прославленного немца настолько поразила Амурова, что впервые в своей жизни Тимур взял в руки Библию. Он запоем читал великую Книгу, вспоминая ранее слышанные изречения, заветы и заповеди, и добрался наконец до того места, где Писание раскрывает тайну самых страшных пророчеств. Более всего его потрясла фраза из Откровений Иоанна о том, что верным признаком грядущего конца всего сущего станет время, когда в мире «не будет никакого художника и никакого художества…».

Древнее прорицание ужасало своей актуальностью – мир, в котором он жил, который питал его и составлял всю его сущность, был абсолютно лжив, продажен, наполнен интригами, низкопробной халтурой, подделками и вульгарной пошлостью. Сознание Тимура словно ядом отравилось этим нелестным для него открытием. И действительно, среди всего окружения художника не наблюдалось ни одного сколь бы то ни было серьезного мастера, искренне стремящегося к красоте или готового ради нее на жертвы. Могла ли нынешняя ситуация в современном искусстве быть простым совпадением со словами праведника? Очевидный ответ был у Тимура перед глазами.