Одиночество зверя (СИ)

Сначала Наташа слушала ненароком его разговоры и споры с товарищами, потом она стала частенько захаживать на его портал и разыскивать там именно его публикации, потом принялась втихомолку скупать издававшуюся им бумажную литературу, в том числе Поппера и Хайдеггера. В здании комитета имелась лавочка, торговавшая всеми этими книгами, но Наташа заказывала их через Интернет и выкупала в издательстве, улучая момент, когда Худокормова там точно не было. Зачем облекать тайной свои непредосудительные действия, она и сама не знала. Наверное, уже тогда прозрела в себе интерес не к его убеждениям, а к нему самому.

На демонстрациях он вёл себя безупречно. Если призывал к несанкционированной акции, то сам тоже на неё являлся и стоял в первых рядах, если полиции не удавалось его задержать на подходе. Скандируя через мегафон лозунги, он никогда не призывал никого бить или уничтожать, даже бюрократов и ОМОН, а требовал только законности и свободы для всех в равной степени.

— Он мне так нравится на митингах, — призналась однажды Наташе подружка. — Прямо вождь народных масс. Очень уверенно себя чувствует на глазах у множества людей.

— Обыкновенное актёрское качество, — заметила Наташа дрогнувшим от испуга голосом.

— Так он ведь не актёр. Просто знает, чего хочет. Причём, хочет не только для себя, а для всех. Такая редкость в наше время.

Слова подружки прозвучали по-старушечьи глубокомысленно. Можно было подумать, будто она помнила другие времена и теперь категорически не принимала современность.

Наташа привыкла думать о людях бесстрастно. Никто из её окружения до сих пор не вызывал в ней восторжённых чувств. Маму она больше жалела, отца не хотела знать, бабушки и дедушки умерли до её рождения или в ранние годы жизни своей внучки, а та их не помнила и не могла вспомнить дни, часы и минуты в бабушкином доме. Доме, где никогда не наказывают и не ругают, а только кормят пирожками и блинчиками да упрекают детей-родителей за то, что они несправедливы к своему ребёнку.

Появление в наташином кругу общения Леонида изменило её взгляд на жизнь. Она вдруг поверила, что может повлиять на государство своими поступками. Не в том смысле, конечно, чтобы выйти на площадь и остановить продвижение державной машины в её обычном, античеловечном, направлении, а в том, что океан состоит из отдельных капель. Она не собиралась на баррикады или в окопы, но хотела и чувствовала себя способной говорить собственным голосом, а не слушать с утра до вечера чужие слова.

Есть ли он, этот голос? Вопрос мучил её уже несколько месяцев. Может ли она сказать о стране, своих согражданах и человечестве в целом хоть что-нибудь, не прочитанное или не услышанное от других? Много ли людей могут похвастаться собственным голосом? Откуда он приходит? Сколько лет или десятилетий нужно читать, чтобы однажды обнаружить в своей голове собственную мысль? И, пока не пришло время, что делать ей? Совсем молчать, или пересказывать иногда найденное другими людьми? Что даёт человеку право голоса? Обращаясь к аудитории, следует взять на себя ответственность за сказанное. Если твой призыв окажется зажигательным, люди пойдут за тобой и погибнут, всё равно — в прямом или фигуральном смысле, перед кем тебе нести ответственность? Они ведь сами пошли, ты не гнал их силой. Но ведь они пошли, потому что поверили тебе.

— Нас вместе с ним однажды арестовали, — гордо поведала подружка.

— Вдвоём? — сухо уточнила Наташа, оскорблённая этим «вместе».

— Нет, конечно. Человек десять. Устроили небольшой пикет перед Думой во время дебатов по закону о борьбе с экстремизмом. Лёнька тогда здорово разозлился, услышал трансляцию выступления Орлова и сразу сорвался с места, как по команде.

— Бросил клич, и ты откликнулась?

— Нет, просто на ходу крикнул, что вернётся завтра, выхватил из кучи плакат и убежал. Ну, а я за ним. И ещё несколько человек.

— Все присутствовавшие?

— Нет, но большинство. Так испугалась, даже дышать не могла.

— Когда испугалась? При аресте?

— Нет, тогда уже почти веселилась, так прикольно получилось. А вот первый шаг сделать — страшно. Прямо коленки тряслись. Даже трудно сказать, чего именно боялась. Я ведь не раз видела ребят после арестов — помятые, конечно, но вовсе не замученные до полусмерти. Наоборот, гордые и весёлые.

Подружка принялась рассказывать о пикете у входа в Думу, и Наташа слушала её со смешанным чувством. Она не хотела за решётку, даже на несколько часов, но стоять рядом с Худокормовым перед полицейскими рядами — хотела. В отдельные моменты она начинала воспринимать рассказ как повествование очевидца о ней самой. Подружка говорила «я», а Наташа видела себя, сначала с развёрнутым плакатом, потом в омоновском автобусе с зарешёченными окнами.

— Тебя били? — осторожно поинтересовалась она.

— Так, потолкали, пошвыряли, по асфальту потаскали.

— А его? — Наташа испугалась за свой голос, предательски подсевший в момент вопроса, словно Худокормова задержали только что, а не несколько лет назад.

— Его — тоже. Он ведь не террорист какой-нибудь и не боевик, с ОМОНом не дерётся. Говорит — занятие для дубовых голов. Никакой пользы для дела, только уйма материала в руках у власти для доказательства опасности, которую представляет оппозиция для общества.

— Несанкционированный пикет — тоже ведь нарушение закона.

— Это уже проблема закона. У нас есть конституционное право высказывать своё мнение вслух и прилюдно, а не у себя на кухне, среди родных и близких.

— Всё равно, ведь нужен какой-то порядок. Не может любая группа в сотню человек по своему желанию перекрывать улицы. Тогда хаос начнётся.

— Если власть будет соблюдать Конституцию, не будет никаких шествий в защиту конституционных прав граждан.

— Всегда найдутся недовольные чем-нибудь.

— Ты когда-нибудь слышала о разгонах демонстраций в Швейцарии или в Голландии?

— Нет, но в Германии и в Америке — сколько угодно.

— В Америке разгоняют иногда пикеты из десятка человек, а в Германии разве что анархисты под первое мая войну с полицией учиняют. Идеи их не волнуют, их цель — подраться и продемонстрировать свою революционность.

— Вот и ваш пикет из десяти человек разогнали, как в Америке.

— В Америке не бывает пикетов против рассмотрения в Палате представителей законопроектов о запрете думать не так, как хочется правительству. Под экстремизм наши ручные суды ведь могут подвести любое критическое высказывание, какое прикажут. Формулировки расплывчатые, оставляют уйму пространства для творческой фантазии. Лёнька любит говорить: половина текста щедринской «Истории одного города» годится сейчас для злободневных лозунгов, и все они попадают под закон о борьбе с экстремизмом. На что мы потратили сто с лишним лет?

— И ваш пикет мог бы что-нибудь изменить?

— Нет, но хочется иметь чистую совесть. Если у меня будут дети, смогу им рассказать, что в молодости не сидела без дела.

— И про пикет расскажешь?

— Пикет? Если вспомню. Не такое уж и великое событие, сама понимаешь.

— Но это же твой первый арест.

— Не первый же поцелуй, зачем его помнить. Но, если честно, вспомнить радостно. Просто распирает чувство причастности.

— Причастности к чему?

— К важному делу. К судьбе страны. Громко звучит, конечно, но я тебе по секрету говорю. Не станешь трезвонить про мою манию величия?

— Трезвонить не стану, но хочу понять. Во время пикета ты радовалась?

— Понимаю, глупо звучит, но не могу придумать другого слова. Скажу «испытывала счастье», так ты меня окончательно в сумасшедшие запишешь. Непонятное такое ощущение, странное. В груди щемящее чувство, словно после хорошего стихотворения или фильма. Будто хорошенько выплакалась, и мир сквозь слёзы выглядит красивым.

— А в автобусе? — с болезненной настойчивостью интересовалась Наташа.

— В автобусе? Ничего. Там уже всё прошло, обыденность началась. Я стала кричать в окно журналистам об ущемлении свободы собраний, а Лёнька просто сидел и молчал. Потом остальных к нам затащили, и мы поехали в участок.