ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Он выдвинул ящик стола, словно отыскивая в нем что-то, и снова задвинул. После этого поднял на меня взгляд, как бы спрашивая, успел ли я справиться с удивлением, вызванным его словами.

- Речь? Я, собственно…

- Да речь, речь вы готовили, милейший. Только произносить-то ее не надо. Мы ее и так прочли. Вот она, ваша речь-то! - Небрежным жестом он приоткрыл папку, лежавшую на правом углу стола, и показал мне уголок какой-то бумаги. – А вот здесь ваш архив, который вы спрятали на кладбище, под могильными плитами. - Он накрыл ладонью груду папок на левом углу. – Мы же их оттуда аккуратненько извлекли и теперь внимательно изучаем. Да, изучаем и много любопытного для себя находим. Жаль только, некоторые бумажечки отсырели: погодка-то плохая, дрянь погодка, просто мерзопакостная, снизу задувает, сверху течет… - Он обронил замечание о погоде словно бы просто так, не вкладывая в него особого смысла, - обронил и попробовал на вес верхнюю папку. – Так что мы вас опередили, и теперь вам надо только признаться. Да, да, во всем чистосердечно признаться и подписать протокол.

- В чем мне признаваться?! Я вызван сюда как свидетель…

- Т-ссс! - Он приложил палец к губам. – А то нас услышат и поднимут на смех. Вы как свидетель. Надо же! И это после всего того, что вы натворили! После всех ваших преступлений! Да не свидетель вы – обвиняемый, да еще по нескольким статьям. Сажать вас надо. А вы как думали! За преступленья-то…

- Да что я натворил?! Какие преступления?!

Я чувствовал некую взвинченность, озноб, лихорадку.

- Как это какие? А поджог Рейхстага? А убийство германского посла Мирбаха? Это вам не преступления? – Иван Федорович смотрел на меня так, словно он искренне удивился бы, если я стал отрицать, что упомянутые им поджог и убийство – это преступления.

- Но позвольте!.. – Я был настолько возмущен, что не находил в себе способности даже к возмущению.

- Что, не поджигали? – Следователь Скляр угодливо подсказал мне ответ, который он от меня ждал как заведомо ложный, рассчитанный на то, чтобы его обмануть. – Ну, конечно, не поджигали. Натурально – нет. А бедный посол в чем виноват? – Тут он припал грудью к столу, чтобы, вывернув голову, посмотреть на меня снизу вверх. - В чем, я спрашиваю? За что его так зверски убили в собственном кабинете?

- Это какой-то бред! Что вы несете!

- Прошу не грубить, а то ведь я и обижусь. – Скляр неприязненно выпрямился и сразу стал сух, официален, даже немного скучен. - Ну, хорошо, мы простим вам поджог Рейхстага. Считайте, что не поджигали.

- Что значит – простите? И что значит – считайте?

- Простим, простим. Закроем глаза. – Он закрыл один глаз, чтобы другим все-таки видеть меня, следить за выражением моего лица, которое прежде всего выдавало во мне преступника. - Но вот пожар в цирке…

Тут он посмотрел на меня в оба глаза так, что я невольно заслонился ладонью от его пронизывающего взгляда.

- Что цирк?

- Сгорел. Вы разве не знали?

- Как же мне не знать, если я сам чуть не сгорел!

- Слава богу, хоть в этом не отпираетесь. А то терпеть не могу любителей во всем отпираться. Что-то ведь надо за собой и признать. Признать и тем самым помочь следствию, а то что бы мы делали без таких признаний. Пожалуй, и пропали бы… Итак, подытожим. Списать с вас сразу два таких преступления, как поджог Рейхстага и пожар в цирке -  это уже многовато. За цирк вам придется отвечать.

- Да зачем нам поджигать цирк?! – воскликнул я и засмеялся, хотя не чувствовал себя способным даже улыбнуться.

Следователь Скляр с интересом взглянул на допрашиваемого, смеющегося в таком положении.

- Чтобы потом описать это в вашем романе. В романе-то вы все описали, и так красочно, так подробно: «Метнулось пламя… повалил дым…» Ради этого стоило и поджечь.

- А что, нельзя было не поджигать?

- Никак нельзя. Сейчас такое время: всем подавай поджоги, убийства, воровство, грабеж. А хороши бы вы были, если бы написали про пожар, а цирк-то вот он, как стоял, так и стоит. Пожалуй, вас и осмеяли бы, упрекнули в том, что вы далеки от правды жизни и прочее, прочее.

- В таком случае и Николая Трофимовича Полицеймако мы убили? – спросил я так, словно согласиться со мной означало открыть новый счет всевозможным нелепостям и откровенному абсурду.

Однако Иван Федорович был весьма удовлетворен таким вопросом.

- Конечно же, вы. Я об этом и хотел сказать, но вы меня опередили. Причины убийства те же.

- Но ведь убийство не доказано. Полицеймако бесследно исчез… - Я пользовался случаем, чтобы – вопреки распространявшимся слухам - выведать что-нибудь достоверное обо всем случившемся с Николаем Трофимовичем.

- Следы найдутся…

- Следы чего?

- Убийства, разумеется. Люди так просто не исчезают…

- Так… - Я почувствовал, что ход допроса подводит меня к тому, чтобы сделать некое умозаключение. - Значит, две статьи у вас уже есть. Какая третья?

Следователь Скляр был не против того, чтобы предъявить мне третью статью, хотя испытывал при этом некое затруднение.

- Третья весьма деликатная. Вот в романе вы пишете, что спасли от огня маленькую Эмми: «Я поднял ее на руки, прижал к груди» и так далее. Вот и возникает вопрос: если подняли на руки, то к каким частям тела вы прикасались?

- Я не прикасался, а нес ее сквозь бушующее пламя. Я спасал.

- Хорошо, хорошо. И все же ваши руки должны были прикасаться к определенным частям тела. К каким?

- Ну, к рукам, спине…

- А еще?

- К ногам.

- Ноги при этом заголились?

- Ну, наверное. Не помню. Я об этом не думал.

- Допустим, что не думали. А еще?

- Да хватит уже! Сколько можно!

- Так вы назовите. Не стыдитесь. Следствием будут учтены все обстоятельства.

- Что назвать-то?

- Да часть эту самую. А мы вас простим и все забудем. Считайте, что уже простили.

- Ну, вот что. Заявляю официально. Я не намерен терпеть ваши оскорбления. Ваши скользкие намеки.

- Так вы сами создаете почву. Сказали бы прямо. Или еще лучше написали в своем романе. А то про поцелуй-то глава у вас есть, а про все остальное…гм…

- Про что остальное?

- Ну, всякое там…

- Повторяю, я спасал из огня ребенка.

- А можно еще раз повторить?

- Пожалуйста. Я спасал из огня…

- А можно еще? – спросил следователь, словно его необыкновенно занимало то, сколько раз я способен повторить одно и то же.

Глава сорок восьмая. Допрос продолжается. Меня обвиняют в том, что я вслед за Леонардо пытаюсь проникнуть в тайну двух младенцев

- … Против религии, против морали, против всего святого и чистого. Заманиваете в свои сети наивных гимназистов, заставляете их, вместо того чтобы учиться, праздно шататься по городу, мерзнуть и мокнуть под проливным дождем. А потом простуда, доктора, горчичники, пилюли Было такое? Было! - Следователь развел руками, вынужденный признать во мне несчастного, который при всем желании не может отрицать того, что он без всякой охоты мне приписывает. – А вот, скажем, у кого-то жена умерла и дом сгорел – ему бы к Богу воззвать, душу излить, смириться и покаяться, а у вас вместо Бога что? Фук, изморось… Впрочем, это еще не самое страшное ваше кощунство. Думаете, мы не знаем, чем вы занимаетесь на ваших сборищах!

- Мы собирались лишь для того, чтобы…

- Не надо, не надо… Про плохую погоду, - он задержал на мне взгляд, на этот раз показывающий, что просто так подобные слова не употребляют, - расскажите кому-нибудь другому. Мы не настолько наивны, чтобы слушать эти сказки. И эти ваши красивые рассуждения о секретах… Красивые, очень красивые, и все-таки позвольте мне вам не поверить и со всей решительностью заявить, что не секрет, а тайна заставляет вас собираться вместе. Требуете доказательств? Извольте. - Он откинулся на стуле, разглядывая меня с откровенным удовольствием как наивного простака, еще не подозревающего о том, что он услышит. – Вот, скажем, вы, книгочей, библиотечный сиделец, завсегдатай книжных лавок. Казалось бы, что может быть безобиднее вашего увлечения Ренессансом, картинами Леонардо, подробностями его биографии. Но ведь на самом-то деле вовсе не картины вас влекут и не история их написания, а нечто совсем иное. Сказать, сказать?