ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Разочарует, поскольку ведь хочется, чтобы Она с державой и жезлом, в парчовой мантии, отороченной горностаем, восседала на троне. И вот тут-то я позволю себе важное (разочарованные, навостряйте уши) добавление: тайн нет, но у нас есть секрет.

Чем же отличается секрет от тайны, - чем еще, кроме того, что он рангом пониже? Вопрос не так прост, как кажется, и дело здесь не в рангах. О рангах я упомянул лишь для красного словца, ради прихотливого художества (с меня всегда спрашивают при составлении отчетов). А суть-то в другом. Все-таки тайна - это слишком ответственно, серьезно, обязывающе. Лишь только она появляется, и люди мгновенно меняются. Смотришь на иного: был само обаяние, миляга, жуир, бонвиван, а тут черты лица вытягиваются, в них обнаруживается некая застылость, глаза стекленеют, губы сухо сжимаются.

Мумия!

Встречали вы таких мумий? Ну так знайте: у них появилась тайна и они теперь ее будут хранить, прижимая к груди, как торбу с завещанием. Да, такая вышитая бисером торба со стянутым шнурком зевом, а в ней свернутое трубочкой завещание. Чье? На какую сумму? И не спросишь. Неприлично, неудобно. Тайна!

С завещанием-то я неспроста, не ради красного словца ввернул. На какую сумму, - это уже коммерция. Поэтому, разграничивая область тайны и секрета (добавим к ним еще и недомолвки), я бы так сказал. Вот есть у нас в городке клуб банкиров, которые настолько погрязли в своих делах, биржевых играх, торгах и аукционах, что и не замечают, какая за окном погода. Где им отличить влажную истому жары, спрятавшейся за пасмурные облака, от прелести прозрачного осеннего ненастья! Где им уловить винный запах отсыревшего от дождей и слегка подгнившего пола дачной веранды, засыпанного пожелтевшими листьями! А разве поймут они, что очнувшаяся от обморока бабочка, бьющаяся между рамами окна, это их собственная душа, которая жаждет, ищет и не находит спасения!

Впрочем, о душе – это уж слишком. Не будем, не будем о душе: жанр отчета, превратившегося в речь, нам этого не простит. Вот если бы мы замахнулись на исповедь… но любителей исповедаться у нас и так хоть отбавляй. Поэтому лучше уж о дачных верандах и осеннем ненастье…

Итак, вернемся к пресловутому клубу, за закрытыми дверьми и плотно занавешенными окнами которого проводят время наши банкиры и толстосумы, - вот пусть они и слюнят свои тайны, словно ассигнации в пачках. И наши хорошопогодники, выбравшие своей эмблемой пошлый солнечный зонтик, – и они тоже пусть! Пусть изнывают от своих недомолвок, недосказанностей и изощряются в намеках. Разве мы осуждаем, разве мы против? Разве мы предъявляем какие-то счета, подкупаем желтую прессу, устраиваем травлю, раздуваем скандал? Вряд ли кто-нибудь осмелится обвинить нас в этом. Мы не вмешиваемся, за задернутые занавески не заглядываем, но при этом оговариваем за собой единственное право, - право на свой секрет.

Однако возникает резонный вопрос: а что мы понимаем под секретом, раз так отстаиваем свои права на него. Объяснюсь коротко.

Секрет ни к чему не обязывает, не отягощает – это вам не торба. Секрет это нечто воздушное, легкое, шаловливое, опьяняющее. Он подобен спрятанной в шкатулке вещице, которую вы собираетесь кому-то подарить, когда наступит срок. «А что там? Откройте! Покажите!» – «Нельзя, это секрет». – «Ну, пожалуйста, пожалуйста! Одним глазком. Мочи нет терпеть!» – «Уж потерпите. Секрет раньше времени открывать нельзя». Да, открывать нельзя, но хранить необыкновенно приятно. И приятно именно потому, что рано или поздно придется с ним расстаться. И тогда, после вспышки радости, наступит легкое сожаление оттого, что секрет открыт и коробочка опустела, но вскоре оно исчезнет, поскольку у вас появится новый секрет.

Вот и наше общество владеет секретами, которые до поры до времени нельзя разглашать. И, конечно, все они – от плохой погоды, от ее дивной прелести, несказанного очарования, прихотливых капризов, непредсказуемой, волшебной изменчивости. Скажем, попробуйте разгадать секрет двух букв: буквы «с», переходящей в «з», и буквы «з», переходящей в «с». Вот вы и призадумались, и наморщили лоб, и почесали затылок, и с досадливым недоумением пощипываете бородку, взыскуя с нее за свою недогадливость.

Да-с, не получается. Ну что ж, подскажу.

Представим себе позднюю осень: золотая ее пора миновала, грибы сошли, не краснеют на болотных кочках шляпки подосиновиков и даже опят на корягах не видно, деревья оголились, в лужах, вскоробившись, плавают последние сухие листья, сорванные ветром, и небо заволокло хмурыми, низкими тучами. Надвигается ноябрь, по утрам подмораживает и если моросит дождь, то его мелкие иголочки, стелющиеся в воздухе, вдруг становятся искорками, блестками инея. А затем ветерком потянет, облака разойдутся, солнышка проглянет, и картина меняется: иней обмякнет, осядет и станет дождем.

Теперь догадались? Неужели нет?! Это же так просто, - просто для тех, кто хоть немного любит плохую погоду! Отыщите в себе немного любви к уходящей осени, этому пустому воздуху, сквозящим, прозрачным, печальным деревьям. Ну?!.. Ну?!.. Да конечно же! Сначала изморось превращается в изморозь, а затем наоборот. Изморозь – в изморось. Вот вам и весь секрет».

Далее я привел еще несколько примеров подобных секретов и завершил мою речь восторженным славословием, гимном плохой погоде, который прозвучал как подлинная апология (апология гонимых перед гонителями) нашего общества. Поставив точку, я перечитал написанное и посмотрел на дату, указанную в повестке. Оставалось ровно три дня. Вполне достаточно времени, чтобы выучить речь наизусть и на допросе произнести ее, не заглядывая в шпаргалку.

Глава сорок седьмая, повествующая о моей причастности к поджогу Рейхстага и убийству германского посла в Москве

Речь была выучена, но перед допросом я снова почувствовал себя скверно и ко мне вернулось ощущение, что я плыву куда-то на дырявой посудине, готовой зачерпнуть бортом и погрузиться вместе со мною на илистое, склизкое дно. На столе белела стопка бумаги, приготовленной для отчета, в углу висел старый, прохудившийся зонт со сломанной спицей, который я обычно брал с собой, отправляясь любоваться ненастьем. И рядом с креслом пылились книги – немой укор тому, кто вот уже месяц, как забросил свои ученые занятия, чтение, выписки и конспекты. И так стало мне досадно и жалко потерянного времени, так тошно, гадко, мерзко от сознания своей беспомощности и неумения противостоять обстоятельствам, что я и впрямь представил себя утопшим и вообразил, как дюжие, краснолицые мужики пытаются зацепить меня крючьями, привязанными к баграм, и вытащить на берег.

«Ну, подождите! Я вам покажу!» – мстительно подумал я, адресуя свою угрозу тем, кто довел меня до такого отчаянного и безнадежного состояния, и еще раз мысленно повторил речь, стараясь вложить в нее побольше обличающего пафоса, сарказма и язвительной иронии.

В назначенный час я явился, пылающий жаждой мщения обличитель. Дежурный, дюжий краснолицый мужик, которому бы впору вытаскивать баграми утопленников, отхлебнул чаю, заваренного в банке из-под огурцов, нацепил на нос очки и заглянул в мою повестку. Он остался доволен ее содержанием, одобрительно кивнул и отвел меня в кабинет следователя. Следователь по особо важным делам Иван Федорович Скляр, крепыш с монгольскими скулами, клоком волос, свисающим с бритой головы, одновременно похожий на циркового борца и бухарского эмира, при моем появлении поднялся мне навстречу.

Поднялся с таким видом, словно сразу хотел предостеречь меня от ошибки, которую я мог совершить по незнанию здешних порядков и правил.

- Пожалуйста, пожалуйста. - Он торопливо пододвинул мне стул – не тот, на который я собирался сесть, а почему-то другой, стоявший с ним рядом. – Сюда, пожалуйста…

После этого он и сам снова сел, успокоенный тем, что теперь мне не грозит опасность ошибиться.

- Ну вот, а вы нам речь произносить хотели…