Пятая печать

— Останьтесь здесь, напротив них!

И сошел с лестницы. Прошел совсем близко от висевшего человека. Оба нилашиста вытянулись и замерли.

Штатский остановился в четырех-пяти шагах от четверки, чуть в стороне, чтобы не заслонять висевшего человека.

Нилашист с засученными рукавами выкрикнул:

— Всем смотреть!

Штатский строго взглянул на него:

— Почему вы кричите? В этом нет никакой необходимости. Ведите себя прилично, вы не в кабаке.

Бросил беглый взгляд на четверых людей:

— Перед нами вполне понятливые люди, они поймут вас и тогда, когда вы будете говорить тихо…

Немного помедлив, он кивнул головой:

— Доброе утро!

Дюрица стоял безмолвно, черты лица его были напряжены, глаза закрыты. Остальные не шевельнулись, только Кирай прокашлялся и хриплым голосом, подслеповато моргая, ответил:

— Доброе… утро…

Штатский улыбнулся и кивнул книготорговцу. Потом взглянул на часы:

— Я думаю, вам пора по домам, к вашим семьям! К сожалению, вам пришлось задержаться здесь, вдали от семей, дольше, чем нужно. Насколько правомерным было ваше задержание, этого мне, к сожалению, с полной достоверностью установить не удалось. А тем самым не удалось установить и того, насколько обоснованно то расхождение во взглядах, которое обнаружилось вчера в вечерние часы между вами и некоторыми из моих сотрудников.

Он перевел взгляд на Ковача:

— Во всяком случае, утверждение, будто ваша жена потаскуха, на мой взгляд, не имеет оснований. Никто не может утверждать того, в чем не убежден. Это не допустимо ни с позиций ответственной мысли, ни с точки зрения корректности. А вы, со своей стороны, задумайтесь над тем, что человеку вообще свойственно заблуждаться и делать ошибки, так что никто из нас от этого не застрахован. Пожалуйста, постарайтесь забыть этот эпизод. И вообще — я не хотел бы, чтобы у вас остался неприятный осадок от всего, что произошло здесь с вами вчера вечером. Я понимаю, что об этом нелегко забыть, ведь в конце концов человек рождается свободным, с чувством собственного достоинства. И нет ничего более тяжкого, чем терпеть нанесенное ему оскорбление! Но что делать? Все мы зависим от обстоятельств, которые складываются не по нашей воле и влиять на которые мы не в состоянии. Мы подобны утлым ладьям в бушующем море. Что мы можем? Молчать и мириться с тем, чего нельзя изменить. Хотя, наверное, кто-то мог бы дать и лучший совет простому человеку, чьи желания сводятся к тому, чтобы содержать семью, выпивать свой стакан вина или шипучки, ходить иногда в кино и жить в мире и спокойствии! Только часто ли встретишь того, кто дал бы лучший совет? Да и вообще, нужен ли такой совет? Разве вы все не взрослые мужчины, не свободные и ответственные люди, способные думать собственной головой? С одной стороны, вы с вашими ответственными мыслями касательно жизни, с другой — законы, обеспечивающие всем гражданам свободу, дабы каждый сам решал, как желает устроить свою жизнь, какой этике и каким нормам собирается следовать изо дня в день. Я, наверное, не ошибусь, если скажу, что вы все без исключения действительно хотите только того, чтобы просто жить в мире и спокойствии?..

Он обвел их взглядом. Трактирщик, заложив руки за спину, смотрел в пол. Карай стоял, уронив голову набок и часто моргая, лицо его было бледно. Ковач, прикрыв ладонью губы, смотрел на говорившего. Дюрица не сводил глаз с подвешенного.

Человек в штатском кивнул в сторону блондина:

— Откровенно признаюсь, у меня с коллегой возникли разногласия относительно вашего освобождения. Он считал, что вас выпускать нельзя, а надо убить. Не помню, каким способом — повесить или расстрелять, но теперь все это, слава богу, совершенно безразлично. Мне удалось разубедить его. Со своей стороны я предложил, коли уж представился случай, дать вам возможность доказать вашу порядочность и лояльность. Вы заявляли, что попали сюда по недоразумению, и это, на мой взгляд, не исключено! Поэтому я употребил все свое влияние, чтобы предоставить вам возможность убедить нас в вашем полном к нам доверии и не в последнюю очередь в готовности помогать, короче говоря — в единстве наших взглядов. Поэтому я велел доставить сюда этого гомункулуса, что болтается теперь на канате и которому, как вы можете видеть, осталось жить считанные минуты, в лучшем случае часы. Между прочим, этот жалкий ублюдок, когда еще был здоров, работал литейщиком; недавно он взорвал один из наших оружейных складов, так как, по его словам, считает нас последними негодяями, душителями свободы, бестиями, лишенными всякой гуманности и чести, последователями Калигулы и Нерона, предателями родины, одним словом — негодяями! Мы не смогли убедить его, что он заблуждается! Тут, несомненно, сыграло свою роль и его происхождение — он из совершенно аморальной семьи, достаточно сказать, что жена его, к примеру, потаскуха, а дочь, хоть и совсем еще ребенок, распутница почище матери! Так вот, я предложил не убивать вас — это делается здесь внизу, в погребе, — дать вам шанс вернуться домой, в круг своей семьи, а также предоставить возможность выразить свое презрение к этому гомункулусу…

Он отступил на несколько шагов и махнул рукой в сторону висевшего.

— Чтобы вы могли на практике продемонстрировать это презрение, я предлагаю вот что: перед тем как удалиться — то есть прежде, чем вернуться к вашим семьям, — вы по очереди подойдете к этой хрипящей скотине и дважды ударите его по лицу — слева и справа. При этом вам неизбежно придется выпачкать руки, но их легко отмыть дома горячей водой, так что на коже и следа но останется. В каком порядке подходить — решайте сами, начинает первый желающий… Пожалуйста, прошу…

Он еще раз коротким, быстрым взмахом руки указал на подвешенного человека и, открывая подход, отступил еще немного назад.

Грудь трактирщика вздымалась и опускалась с ужасающей силой. Он поднял взгляд на человека в штатском. Губы ого разжались. Он провел по ним распухшим языком. Голова его затряслась.

— Сатана! — произнес он. Слово прозвучало ясно и отчетливо.

Человек в штатском, взглянул на часы.

— Скоро пойдут трамваи! — сказал он.

Ковач поднял на висевшего взгляд. Опухшие глаза его буквально полезли из орбит, он шумно и тяжело задышал — совсем как трактирщик. Судорожно заходил вверх-вниз кадык.

— Боже правый… — прошептал он.

Подвешенный по-прежнему раскачивал головой. Она моталась из стороны в сторону с правильными промежутками, и каждый раз слышался стон. При возгласе Ковача качанье приостановилось. На один миг голова упала на грудь, потом висевший, хрипло и трудно задышав, мучительным, натужным движением поднял лицо. Веки его раскрылись, и он медленно, с тяжким усилием обвел глазами стоявших перед ним людей. Со лба его, заливая лицо, вместе с кровью стекал ручьями пот. Человек поочередно останавливал взгляд на каждом, потом вдруг, словно сраженный ударом, со стоном уронил голову на грудь, и она снова закачалась: вправо — влево, вправо — влево…

У Кирая голова тоже упала на грудь. Дыханья его не было слышно. Он стиснул зубы, вспухшие губы под мускульным усилием сплюснулись. Сжатые в кулаки руки судорожно прижались к бокам. Сощуренные глаза напряженно впились в носки ботинок. Услышав вздох Ковача, он поднял взгляд. Едва шевельнув головой, искоса взглянул на столяра, потом медленно повернул голову в другую сторону и исподлобья посмотрел на штатского. Заметил, как у стоящего рядом трактирщика натужно вздымается грудь. Еще выше приподняв голову, взглянул на человека, висевшего на канате.

— Боже праведный, — снова прозвучал вздох Ковача, — Не остави нас, господи…

Взгляд Дюрицы застыл на лице подвешенного. Зрачки его сузились, он побледнел и закусил губы. То и дело судорожно сглатывал слюну, и кадык у него, как и у Ковача, безостановочно дергался вверх и вниз.

— Ну, а как быть, — спросил, подходя, блондин, — если они не пожелают доказать свою порядочность?

— Они постараются, это же совершенно естественно! — ответил штатский. — Вам, мой друг, не так просто будет их убить!