Пятая печать

Он носком сапога приподнял лицо Ковача:

— А теперь ступай и подумай!

И кивнул нилашисту с засученными рукавами. Мацак вместе со вторым подняли Ковача. Блондин открыл дверь, находившуюся позади письменного стола, и закрыл ее за ними.

Человек в штатском задумчиво смотрел перед собой.

— Неплохо, — сказал он. — Неплохо, но и не лучшим образом… Позволите несколько замечаний? Мы уже с вами разговаривали об этом, поговорим еще. Мне хотелось бы, чтобы в конце концов вы полностью осознали, о чем, собственно, идет речь, и не забывали моих слов…

Он поглубже уселся в кресло и сцепил пальцы. Подумал, потом заговорил:

— Прежде всего вы ошиблись в оценке! А именно: на мой вопрос вы ответили, что речь идет о совершенно пустячном деле. Вы ведь так доложили? Вот я и хотел бы просить вас поточнее объяснить мне, почему вы считаете это дело пустяком?

— Почему это пустяк? — переспросил нилашист и, опершись обеими руками о стол, подался всем телом вперед.

— Да…

— А разве не пустяк?

— Ответьте почему?

— А разве не понятно? Вчера застрелили двух наших братьев. Оба умерли! Позавчера бросили бомбу в помещение партии! Сегодня утром поймали двух подростков, которые разбрасывали листовки! Вот это не пустяки. Ну, а если в кабаке четыре человека обзывают нас падалью и убийцами, пьют свое вино и расходятся по домам… Разумеется, они и прежде называли нас падалью и убийцами и тоже пили свое вино и расходились по домам… В общем, болтали языком. Но когда люди не болтали? Поговорят, поговорят, а потом — к жене под бок. Вот почему это пустячное дело! Пока мы ловим тех, других, нам приходится идти на, бесконечные кровавые жертвы. Те, другие, ходят с револьверами и защищаются до последнего патрона. А эти, мне кажется, револьвера даже не видели, а с патронами, думаю, и обращаться не умеют. Вряд ли даже придется их связывать перед расстрелом, они и под дулами будут стоять как ягнята…

— Вы хотите их расстрелять?

— Ну естественно!

— Тогда зачем вы их били?

— То есть как это зачем бил? А что с ними делать? Подарить по шоколадке или научить их вязать?

Человек в штатском задумчиво посмотрел на говорившего:

— Сколько вам лет?

Блондин вытянулся:

— Двадцать восемь!

— Ага! Студент-филолог?

— Да!

— Знакомы с творчеством Йохана Хейзинги?

— Да!

— Ортеги?

— Да!

— Тённиеса?

— Тоже…

— Откуда приехали?

— Из Кёсега.

— Довольно маленький городок?

— Маленький…

Человек в штатском опустил голову, коснувшись лбом сцепленных пальцев.

— Так, пожалуйста… зачем вы их бьете?

— Зачем бью?

— Да… И вообще — зачем вам нужны побои? Вы когда-нибудь задумывались над этим?

Блондин, отступив назад, прислонился к стене. И тоже на мгновение опустил голову.

— По праву предоставленной мне власти, — сказал он, подняв глаза. — По велению идейного гнева!

— И все?

— Думаю, да! О допросах я не говорю, тут все и так ясно…

— И только из-за этого?

— Думаю, да!

Человек в штатском встал и, засунув руки в карманы, принялся ходить по комнате. Открылась дверь, вернулись оба нилашиста.

— Оставьте нас одних, — сказал штатский. — Одним словом… — Он остановился напротив блондина. — Давайте я прежде всего исправлю одну вашу ошибку! Вот вы говорили о бомбах и прочем, так?

— Да, говорил!

— Так вот… в одно из партийных помещений брошена бомба — как раз это, на мой взгляд, пустяки! Разбрасывают листовки, черкают на стенах — пустяки! Стреляют по нашим братьям — пустяки! Мы хватаем замешанных, для порядка вешаем или стреляем в затылок — и это пустяки! Пустяки, пустяки и еще раз пустяки… Ну что из того, дружок, если нам придется немного повозиться с теми, кто швыряет бомбы, разбрасывает листовки или устраивает пальбу? Ведь их мы уничтожим как положено и в установленном порядке! Они умрут, дружок! С ними рано или поздно будет покончено! Из них выйдут прелестные трупы! Однако в стране они составляют незначительное меньшинство. Сколько? Тысячу, десять тысяч, двадцать тысяч?.. А как быть с остальными? Кто не стреляет, не бросает бомб и листовок? Как быть с ними?

Он поднял вверх палец:

— Эти остаются тут — они живут, дышат, — ими нам и придется заниматься! Они — на нашей шее, и именно они — наше настоящее дело. Мы живем в эпоху масс, господин учитель, в эпоху мерзких толп, и эти толпы никогда прежде не создавали о себе и своей роли таких иллюзий, как в наше время! Мне претит это мерзкое самомнение, которое в нашем веке позволяет себе толпа! Забастовки, демонстрации… где мы живем? Повсюду толпы… массы…

Он снова заходил по комнате:

— Ну, а этих четверых людишек мы, разумеется, не расстреляем! Иначе зачем мы их привезли? — спросили вы, если не ошибаюсь. Зачем было вызывать машину, поднимать на ноги шофера, партийных активистов, руководителя группы? Очень просто: затем, чтоб этот ваш Мацак, или как его там, расквасил им нос, потоптал ногами, повывихивал руки, дал пинка между ног, а вы могли бы невозмутимо объяснить им, что их жены проститутки, хотя нет сомнения — все они честные и добропорядочные матери семейства. Еще затем, чтобы эти четверо усвоили — у вас есть право заявлять подобные вещи и вообще говорить все, что вздумается; право сворачивать носы, дробить зубы, отбивать почки, обзывать их ворами, а также, разумеется, право заходить, когда вам вздумается, в кабак, а то и в их дома, когда вздумается — хватать их, уводить и кровавить морды! Вот, господин учитель, ради чего вы прибегаете к побоям! Ради того, чтоб внушить: им не дозволено ничего, а вам — все! Вот поэтому вы их не убьете, а преспокойно, всех до одного, отпустите домой! Делать мертвецов легко, однако делать таких мертвецов, которые едят, пьют, работают и в то же время умеют держать язык за зубами, как настоящий, доподлинный мертвец, — это куда как труднее! Вам нужны не добропорядочные покойники, а живые люди, но столь же покорные и немые, как трупы! Иначе говоря, к побоям вы прибегаете из педагогических соображений, а не потому, что… — оставьте это газетам и ораторам. Конечно, скажете вы, тогда почему бы не тащить с улицы кого попало и не избивать поочередно всех подряд, независимо от того, натворили они что или нет! Но это значит, вы опять-таки не знаете жизненной философии этих людей! Знаете ли вы, как они поступают, что думают о жизни и о самих себе?

Он поднял голову, устремил глаза на потолок и, словно повторяя затверженный урок, заговорил:

— Мы маленькие люди, мы никто и ничто! Мы никак не вмешиваемся в дела мира! Быть может, мы — это их любимое выражение — лишь мушиное дерьмо на столе жизни! Единственное наше право — держать язык за зубами! Тс-с! Высокопоставленные лица делают с нами, что хотят. Мы целиком в их власти! Если нам что и позволено, так лишь втянуть голову в плечи, пусть история идет себе над нашими головами, а мы потихоньку останемся в стороне! И так далее… И тому подобное… Ну так вот! Ваша задача в том и состоит — доказать им, что это действительно так!

Он снова подошел и остановился перед блондином:

— Надеюсь, мы понимаем друг друга? Говоря с ними, вы должны только констатировать: да, все именно так, как вы думаете! Разумеется, они будут этим удивлены, ведь они думали не совсем так! Как же не так! — скажете вы, вы очень правильно мыслили, а чтоб вы об этом не забывали, я и отобью вам почки, переломаю руки и все такое прочее… И разумеется, вы их не убьете, а отпустите домой, пусть разнесут по всем концам города — в Андялфёлде и Кишпеште, в Пеште и Буде, — что все именно так, как им представлялось: они — мушиное дерьмо на столе мира, и ничего больше! Другими словами: вам нужны не эмоции с розовой водой, а педагогика!

Он вынул из внутреннего кармана носовой платок и мелкими, легкими движениями осушил губы. Взглянул на блондина:

— Что касается этих четверых… теперь, я думаю, вы уже согласитесь со мной и отпустите их домой? Нужно только сказать этому Мацаку или как бишь его, чтоб не миндальничал с ними, а взял в работу поосновательнее. Все, чем вы тут только что занимались, годится разве что для детского сада, а не для нас… И дождитесь утра, пусть пройдут по улицам и всем встречным выплачут свое горе!