Пятая печать

Он доковылял до кровати и, отцепив деревянную ногу, лег ничком на неразобранную постель.

— Да, а как это связано с безмерностью внутренних страданий героя? Господи!

Он закрыл глаза и подумал о своем увечье:

— Боже, сколько я перестрадал!.. Однако пойдем дальше: принятие страдания — да! Это непременный долг всякого избранника. Откуда бы он черпал силу и величие, чтобы отличаться от заурядности, если не из мук, которые увлекают душу и мысль в жуткие глубины, как ничто иное? А знают ли те, кого я встретил в кабаке, какую боль я с собой ношу? Я терплю муку, муку ради них! И было ли когда-либо величие без адских мук? Разве не вслед за страданием прокладывает оно себе путь, подобно источнику, пробивающемуся из земных недр? Глупый мир! Человек в его величии принимает на себя кошмарные муки — и никто об этом не знает! Разве они, проходя мимо по улице, отдают себе отчет в том, с кем только что встретились, от кого были в нескольких шагах или того меньше? Трудно! Ужасно трудно! А сколько разочарований, горьких разочарований приносят как раз те, о господи, кому избранники должны служить! Сколько непонимания, безразличия и оскорблений, и все потому, что героизм таится до времени, чтобы сберечь себя и скрытно готовить тот час, который грядет… Да и как им увидеть всю безмерную любовь, что клокочет в глубинах сердца, подобно воде источника в недрах земли…

Он подтянулся поближе к изголовью постели и из кармана пиджака, повешенного на спинку стула, достал сигареты. Перевернулся на спину и выпустил дым в потолок.

— Между прочим, сколько раз я призывал себя не раскрываться, не откровенничать перед простыми людьми?! Нельзя! Не оценят! Они и в себя-то не верят — где им поверить в героизм? Как можно достичь высот, если они ко всему подходят со своей меркой?..

Он пускал в потолок колечки дыма и следил, как они вращаются и клубятся. Комнатка была низкой, и кольца быстро достигали потолка. Он повернулся на бок и, опершись на локте, стал пускать кольца в сторону, где было больше свободного пространства.

— Да! Ко всему прочему еще и унижения терпеть! А когда пробьет час величия и они увидят перед собой чудесный простор преображенной жизни, — как они поступят тогда? Потрясенные, они начнут бить себя в грудь. И скажут: «Сколько страданий он принял на глазах у нас, у слепых, которые не могли его понять…»

Он прищурился и остановившимся, неподвижный взглядом смотрел, как клубится колечками дым. Выражение его лица непрестанно менялось. Плечи ссутулились. Он поджал ногу, бросил сигарету и стал дышать открытым ртом, скрестив руки на взволнованно вздымавшейся груди. Лицо исказилось гримасой ужаса и пронзительной боли. Он перевернулся на спину и, устремив глаза в потолок, зашептал:

— Повелевай, господин! На все твоя воля… Твой коленопреклоненный раб… поступит так, как ты ударами кнута повелел ему… Да, владыка… на коленях влекусь я к трону твоему! Кожа моя саднит, она стерлась до крови об острые камни, и это больно, очень-очень больно! Но я молчу… не разомкну жалобой уст! Когда ты отобрал у меня детей, я ничем не выдал боли, она терзала меня лишь тут, в глубочайших тайниках души. О… эта боль была счастьем и радостью моей жизни… Я не говорю уже о моей жене, которую ты искалечил, приказав отрезать ей нос, а твоя наложница за мелкую повинность забила ее кнутом до смерти… Теперь я ползаю у ног твоих и протягиваю тебе сверкающее золотом и серебром, изукрашенное драгоценными камнями блюдо, полное африканских плодов и азиатских пряностей… и не разомкну для жалобы уст. Я молчу! Глаза мои опущены долу… Ты не видишь моих глаз, как не можешь видеть и моего сердца. Что знаешь ты о неизмеримой боли, грызущей меня, что знаешь об унижениях, что знаешь о человеке, который ползает перед тобой, послушно протягивая тебе все, что ты пожелаешь для своих услад и утоления своей жажды? Что знаешь ты о беспроглядной нищете жизни, о страданиях и чаяниях бичуемых? Что ведомо тебе о том, кто у ног твоих бороздит землю и какой закон он в свой час возвестит? Какой плод принесут его страдания, каким новым заветом чреваты? Почему он терпит на плечах своих раны от твоего кнута и во что отольются переполнившие его душу слезы? Что ведомо тебе о том, насколько усугубят приговор те ужасные муки, которые он терпит от тебя? За его слезами не увидеть тебе его ясных глаз, не увидеть, потому что я заслоняю их, и ты зришь под собой на земле лишь жалкое тело, ничего не зная о душе, что изливается сквозь тюремную клетку из костей, плоти и кожи, заполняя собой мир…

Съежившись на постели, он казался себе маленьким. В своем воображении он живо представлял и огромную залу, и блюдо, и боль, и ломоту в коленях. На нем надето что-то вроде рубища, которое доходит до самых щиколоток, голым черепом он покорно склоняется к ступеням, вытянутые руки его тонки, как сучья иссохшего дерева, а из безобразных культей торчат голые кости.

— У меня ясные глаза, и тебе не догадаться, что тот, кого ты обездолил, чью жизнь сделал Жалкой, кого разлучил с радостью и швырнул в грязь, когда-нибудь подымится, подойдет к твоему трону и опрокинет его. А потом, опрокинув твой трон и развенчав пышность и роскошь, окружавшие тебя, встанет впереди униженных и истязуемых и, простирая руки, возопит: «Вершите суд! Восстановите истину!» Так стоит он, не двигаясь с места, стоит, простерев руку, и восклицает: поступайте, как я сказал, это говорю вам я, — я, познавший страдание, как никто из вас!

Он видел перед собой армию обездоленных — головы с отрезанными носами, рваными или обрубленными ушами, согбенные спины с натруженными плечами, с острыми ребрами под иссохшей кожей; животы, вздувшиеся от съеденной с голодухи травы и непрерывно поглощаемой воды; синие, прозрачные провалы щек, пустые глазницы, пугающие и потрясающие, словно разграбленные, зияющие могилы; не зажившие, гноящиеся запястья вместо отрубленных кистей; свисающие плетьми и вскидываемые наподобие подрезанных крыльев руки, — он видел, как эти люди в пугающем безмолвии движутся вперед, касаясь его рубища, текут мимо него, стоящего с простертою рукой. Слышал, как звенит, лязгает, скрежещет разрушаемый трон, вслед за этим распахиваются окна, — и повсюду разливается свет. Врывается свежий, напоенный весенними запахами ветер и несет на своей спине мятущиеся, обезумевшие стаи птиц, и аромат цветенья смешивается с туманом испаряющейся росы и спешит затопить все вокруг. Слышится серебристое журчание воды в далеких и ближних ручьях и ключах, природа звучит, словно огромный торжественный, все нарастающий хор, он сплошным потоком звуков окружает стены и, ликуя, воспевает и славит победу добра и истины. А он, скрестив на груди руки, стоит и пылающим взглядом смотрит на толпу, которая по-прежнему стекается сюда со всех четырех концов света, и люди кричат:

— Кого мы чествуем?

И им отвечают, указывая в его сторону:

— Его!

И земля раскалывается, вздымается вместе с ним ввысь, поднимая его над толпой, и он обращается к людям с такими словами:

— Возможно, до сегодняшнего дня вы даже не слышали моего голоса! А ведь я был с вами во всех ваших страданиях и ждал, когда пробьет час победы! Возможно, до сих пор вы считали меня трусом, видя мою склоненную голову и безмолвные уста. Я молчал, распростершись ниц перед троном. Я поступал так ради вашего блага! Душой и сердцем я жил среди вас, неся вам истину и надежду! И теперь вы можете торжествовать, чествуя день, когда я сделал вас свободными!

Глаза его пылали огнем. Он глубоко вздохнул и вытянул ногу. Отнял от груди руки и медленно, ровно выпустил из легких воздух.

— Уф, ну и заврался же я, — сказал он.

Выпустив дым, снова улегся на подушку:

— Конечно… если бы кто увидел меня в такой момент, он решил бы, что я полоумный…

Перевернулся на живот. Лицо его страшно побледнело, под глазами еще резче обозначились круги.

— Душа никогда не лжет! Разве те, в кабаке, знают, кого они топтали? Они топчут все, что свято, и когда встречают кого-либо, кто за них остается человеком, смеются ему в глаза… Да знают ли они, что пинали ногами? Для них нет ничего, достойного уважения. Нет ничего, на что бы они смотрели с почтением, свои сомнения они выражают подло и грубо, как это они умеют… Врете! — заявил этот часовщик. Так нет же, господа! Это вы своим безразличием рубите землю! Все принижаете до собственного низменного уровня!.. Вы — раковая опухоль человечества! Все вы, от первого до последнего, низкие людишки, которых надо смести прочь. Не меня вы оскорбили, в моем лице вы оскорбили человечество, которое безгрешно живет и трудится на земле. Какого наказания заслуживает ваше преступление? Пока вы, живя среди людей, подобно хорькам, распространяете вокруг себя зловоние, сеете сомнение и равнодушие, что может ожидать героя? Нет, господа, в вас нет никакой нужды… Человечество сметет вас со своего пути…