Пятая печать

— Слушаюсь! — ответил блондин. — В каком часу их выпустить?

— А я знаю? Когда рассветет… Но предварительно сообщите мне!

— Вы хотите с этими людьми побеседовать? — спросил блондин.

Штатский кивнул:

— Вы хорошо меня поняли? Все усвоили из того, что я сказал?

— Мне кажется, да!

— Совершенно уверены?

— Думаю, да! Я считаю, что…

Тут он расхохотался:

— Я рад, что попал под ваше начало! Кёсег, как я теперь вижу, все-таки только Кёсег!

Штатский махнул рукой:

— Лучше подумайте о том, все ли вы приняли в расчет?

— С этими четырьмя?

— Да! Поразмышляйте… Продумайте дальше ту логику, которую я тут развивал! Нет ли каких пробелов? Сделан ли конечный вывод?

Блондин пожал плечами:

— Не знаю, что вы имеете в виду…

— Очень жаль! Тогда, пожалуйста, проследите за моей мыслью! Конечно, они нас боятся — и это хорошо. К тому же ненавидят, что еще лучше, по крайней мере еще больше будут бояться! Какими они Кажутся сами себе? Этот столяр попросил у вас прощения? Высказал что-нибудь вроде сожаления — больше, мол, не буду? Попросил прощения, обещал впредь быть паинькой? Слышали вы от него что-нибудь в этом роде?

— Нет… не слышал, — заколебался блондин.

— Вот и я не слышал.

Штатский обошел комнату. Посмотрел на часы, потом подошел к письменному столу и оперся о него, подавшись всем телом вперед:

— Я тоже не слышал! И не знаю, услышим ли мы что-нибудь в таком духе от остальных — книготорговца, часовщика и того, другого?

Он наклонил голову. При электрическом свете в волосах кое-где блеснуло серебро.

— Никогда не забывайте о том, что люди способны уважать себя лишь в той мере, в какой им удается сохранить порядочность, как они ее понимают. Думаю, не ошибусь, если скажу, что эти люди не потеряли самоуважения… Они не просят прощения, дружок! У них еще сохранилось чувство собственного достоинства… Вы знаете что-либо опаснее этого?

— Я думаю, — сказал блондин, — они просто будут рады выйти отсюда…

— Разумеется… И только?

— Думаю, да! Вы ведь говорили об их философии! Жена… дом… картишки, стакан шипучки и покой! Все это они получат обратно! — Только и всего?

— В этом смысле — да!

— И вы думаете, ради этого они пошли бы на что угодно?

— Не знаю… Возможно!

— Допустим, вы пообещали Им целое состояние, если они совершат подлость и об этой подлости никто не будет знать, — как вы думаете, они предпочтут это состояние?

Блондин задумался:

— Я не уверен!

— А я уверен! — сказал штатский. — Они выберут состояние, лишь бы мир ничего не знал об этой подлости, не знал о заплаченной цене! Картишки, шипучка, честная, порядочная жена?! Чего им еще?! А если узнать поточнее? Если заглянуть им в душу?

— Все равно — они просто обрадуются, что можно пойти домой, что все это кончилось…

— Ошибаетесь! Они будут еще уважать себя за то, что подняли кулаки, когда Мацак набросился на них или когда вы назвали их жен потаскухами. Это вас не раздражает?

Он выпрямился и снова обошел комнату.

— Бунтовать, протестовать, возражать, вообще быть против… На это способен лишь тот, кто уважает себя! Я бы сказал — тот, кто уверен в себе самом! Или так: кто может положиться на себя! Что отсюда следует? Выпустить людей, которые нас ненавидят, боятся да еще и уважают себя? Могут в случае чего на себя рассчитывать? Вы допустили бы такую ошибку? Пока у них остается хотя бы намек на чувство собственного достоинства, пока теплится хоть искорка самоуважения — одного страха, одной боязни мало. И все ваши попытки вколотить этот страх им в сердце, в душу, в кости и… в мозговые извилины останутся тщетными!

Взглянув на блондина, он улыбнулся:

— Нужно исходить из того, что человек ужасно любит свою жалкую жизнь. Если он на многое способен ради богатства, то на что он пойдет ради спасения жизни?! Человек слабое и, собственно говоря, гнусное существо! Жалкое отродье! Вы сами-то любите людей? Примите мои соболезнования… Гитлер, возможно, не знает, какую великую высказал мысль, призывая молодежь уподобиться диким зверям! Это отнюдь не случайная фраза. Это философия! Слава ему, и снимем перед ним шляпы!

Он взглянул на часы:

— Необходимо заставить их почувствовать отвращение к самим себе! Пока вы этого не добились, вы ничего не довели до конца! Ровным счетом ничего! Они должны опротиветь сами себе и презирать себя… Вот тогда дело сделано! Разбудите меня на рассвете, ну, а если вернуться к текущим делам, поставьте того парня с засученными рукавами вот тут у дверей. Следующего, как только войдет, сбить с ног. Окатить водой, едва придет в чувство, поднять на ноги и сразу же бить снова! Только после этого пусть его подведут к вам. А вам бить нельзя!.. У вас должна быть ясная и трезвая голова! Говорите! Вот ваша задача. Дождитесь минуты, когда стоны поутихнут, и говорите. Потом прикажите сбить его с ног и время от времени доверяйте своим парням бить, пока есть охота… За что бьют, в чем их провинность — об этом ни слова! Если им открыть, в чем их вина и за что их бьют, — страх будут испытывать только те, кто действительно совершил что-либо подобное. Пусть не знают за что! Пусть в этом мире страх владеет всеми — виновными и безвинными в равной мере!

Так и сделали: как только они поочередно — сначала трактирщик, затем Кирай и, наконец, Дюрица — входили в комнату, удар Мацака валил их на пол, и все время, пока они находились в комнате, их били не переставая. Когда они пытались защищаться — как это вновь и вновь пробовал трактирщик, — на них набрасывались вдвоем, и никто не отвечал на их вопрос, что они, собственно, сделали.

10

Комната, служившая камерой для четверых друзей, находилась в мезонине. Попадали в нее через широкий коридор, на другом конце которого, перед самым выходом, находился просторный холл. Окна в холле были заколочены, как и все окна в комнате. Комната кое-как освещалась грязной лампочкой, висевшей под самым потолком. Помещение было совершенно пустым — четыре стены и голый, грязный, весь в пятнах паркет.

Трактирщик лежал возле стены, под голову ему подложили пиджак Дюрицы. Он был весь в синяках, лицо вздулось, глаза опухли, губы потрескались. Он с трудом дышал открытым ртом, глаза были закрыты. С того момента, как его втолкнули в комнату, он не произнес ни слова, лежал молча.

Дюрица отошел от окна, где стоял, опершись спиной о доски и засунув руку в карман, и наклонился над лежащим:

— Пиджак под головой не давит?

Трактирщик не отвечал. Чуть приоткрыв глаза, взглянул на часовщика и снова опустил веки.

Дюрица вернулся к окну. Левая рука его безжизненно висела вдоль тела, одежда была изодрана в клочья, лоб распух и залит кровью, кровь все еще сочилась из маленькой открытой ранки.

Кирай, книготорговец, прихрамывая, бродил по комнате.

— Никогда не поверил бы, что можно учинять такое над людьми! А где же законы? Где гражданское право? Что это вообще такое? Первобытные времена? Каменный век… звериное царство? Что это? Да ответьте же кто-нибудь, что это и как такое возможно?!

Ковач стоял, прислонившись к стене напротив трактирщика. Задрав голову, опирался затылком о стену. Губы у него вспухли, как у негра, волосы прилипли ко лбу. Иногда он поднимал руку и ощупывал рот.

— И это двадцатый век! — продолжал Кирай. — Это же не человеческое общество! И вообще не мир… Сплотив ужас и грязь, настоящий ад!

Он ковылял с трудом, приволакивая ногу. Вдруг повернулся и, спотыкаясь и подпрыгивая, подбежал к выходу. Подняв кулаки, принялся громко колотить в дверь:

— Откройте! Немедленно откройте!!! Бандиты… Звери!

— Отойдите от двери и замолчите! — Дюрица подошел к нему, схватил за плечи и оттащил от дверей: — Постарайтесь взять себя в руки. Не теряйте голову, иначе вам ничего не поможет… Успокойтесь, Лацика!

— Мы не люди! — заявил Кирай. — Не люди!.. Ужасно! Что же это, боже милосердный? Что это… да скажите же мне!