Пятая печать

— Да, — ответил часовщик.

Трактирщик повернул к нему голову:

— Вы не знаете, почему нас сюда привезли?

Дюрица посмотрел на него:

— Нет!

— В самом деле не знаете?

— В самом деле не знаю…

Потом прибавил:

— Откуда мне знать?

— А мне всегда казалось, — продолжал трактирщик, — только не обижайтесь на мои слова, — что вы из тех людей, на ком шапка горит. Только не из-за воровства горит, а так думаю — из-за хорошего дела.

— Ошибаетесь! — ответил Дюрица.

— Не уверен…

— Тогда не знаю уж, что и сказать. А зачем вы дразните Швунга?

— Хотелось бы думать, что все именно так, как я ему сказал…

— Вот и напрасно, Белушка!

— В том-то и беда! Я хоть и мелкий, да коммерсант. Мир, по моему мнению, устроен так, что люди всегда что—то отдают и что-то получают! В этом суть! Отдал — получил — вокруг этого все и вертится!

— Это ошибка!

— Едва ли! Я пробовал размышлять об этих скотах, что нас сюда привезли. Будь у них хоть капля ума, они тоже пришли бы к таким мыслям. Ну, отделали нас — так выпустите! Если бы мне потом довелось кого из них увидеть — на брюхе к стойке поползу его ублажать, а расплатиться пожелает — в задницу поцелую, не обижай, мол, своими деньгами! Таким бы правильным придурком заделался — что твой мышонок Микки! А раз так, то какой им смысл нас похерить? Где тут процент с вложенного капитала? Что за прок — избить, а потом кокнуть? Где тут деловой подход?

Кирай, ковыляя, отошел от дверей и остановился у ног трактирщика.

— Может, вы и правы, коллега Бела. В общем, есть вероятность, что нас выпустят!

— Я говорил, надо попробовать! — вставил слово Дюрица. — Что вы теряете?

— Никогда вам уже отсюда не выйти, Лацика! — ответил трактирщик, — Нечего и тешить себя! Не стоит и надеяться!

— Попробовать все нужно! — сказал Дюрица. — Вы ничем не рискуете, если используете любую возможность вернуться домой.

Ковач, не подымая век, заговорил:

— Я пробовал… сказать, что ничего… не сделал! Хотел сказать, чтоб не сердились; если я что и сделал… из-за чего следовало сюда везти, то… это помимо моей воли вышло… Но мне не дали говорить! Слова… сказать не дали… только били да повторяли, что жена моя… потаскуха!

Из-за дверей послышался вопль, разнесшийся по всему зданию. Это был искаженный до ужаса мужской голос, который затем заглох, сменившись стенаниями.

Кирай вздрогнул и привалился к стене.

— Что потаскуха… моя жена… только и повторяли! — продолжал Ковач.

Трактирщик кивнул в сторону дверей:

— Этот наш коллега, слышите… прощения не просил! Он произнес это тихо, чтоб мог слышать один Дюрица.

— Эх, если бы так — попросил прощения, и…

— Даже слова сказать не дали… — повторял Ковач, — только били да обзывали мою жену потаскухой!..

Он отошел от стены, направляясь к Дюрице:

— Вы только что сказали, — начал, он и погладил ладонью лоб, — сказали, не убудет, мол… от человека, если прощения у них попросит? Это вы господину Кираю говорили… А коллега Бела сказал, что тот человек много чего потеряет, то есть такой смысл был у его слов. Вы ошибаетесь, коллега Бела! Человек ради своей жизни на все имеет право! Тут вы ошиблись: когда жизнь в опасности, он обо всем забывает, в нем только инстинкт говорит, приказывает, что делать. Вы… наверное, думали, что… за жизнь честью приходится расплачиваться и тому подобным. Но ведь в таких безвыходных обстоятельствах все это не в счет! Желание человека жить — превыше всего! Вы это серьезно, что если перед ними унизиться, то выпустят? Вы и впрямь серьезно?

— Конечно, он всерьез! — ответил Дюрица.

— Ведь это не грех, — продолжал Ковач, заслоняя губы ладонью, — ведь и бог велел, чтоб человек жил!

— Еще бы, — сказал трактирщик. — Вспомните, Кирай целую речь держал — и асфальт, дескать, вылижешь, если прикажут те, кто может приказывать.

— Это не грех! — повторил Ковач. — Грех, когда человек не все сделал, чтобы спасти свою жизнь. И потому еще не грех, что его к этому принудили…

— Да тут и вообще ничего унизительного нет! — заговорил Кирай. — Человек хочет жить… а тогда все остальное не считается.

— Кабы так… — произнес трактирщик.

— Когда они придут, — сказал Кирай, — я скажу, чтоб не сердились… Не знаю, что я такого сделал, но если это, по их мнению, плохо, то, конечно, они правы, и я не буду больше ничего такого делать, раз им не нравится!

Все молчали. Кирай посмотрел на них:

— Подлец я после этого?

— Нет! — сказал Ковач.

Кирай опустил голову:

— И все-таки я буду подлецом, коли так сделаю! И любой, кто так поступит, — подлец! После этого я себе в глаза взглянуть не смогу. Ведь не что-нибудь теряешь — уважение к самому себе, а это кое-чего стоит!

— А чего вы хотите? — спросил трактирщик. — Уважать себя или жить?

— Я все потеряю… — сказал Кирай.

— Однако… жизнь-то, хотя бы жалкую, сохраните?

— Они про мою жену говорили… что она потаскуха! — сказал Ковач.

Дюрица еще раньше отошел в сторону. Вернулся к окну и прислонился к доскам. Стоял с закрытыми глазами, сжав губы; лоб собрался морщинами, из раны все еще сочилась кровь. Было очевидно, что про остальных он забыл.

— Ну, как вы там, господин часовщик? — спросил трактирщик. — Опять, как всегда? Рта не раскроете, разве что в полгода раз?

Дюрица не отвечал.

— Который теперь может быть час? — поинтересовался Кирай.

— Не знаю, — ответил трактирщик. — Обращайтесь с таким вопросом к специалисту.

За дверью послышалась шаги, потом скрежет открываемого замка. В прямоугольнике открывшейся двери стоял нилашист с засученными рукавами в сопровождении другого, вооруженного револьвером. Револьвер висел у него на боку.

Нилашист с засученными рукавами окинул их взглядом:

— Ну, как дела, ворье? Не пере… еще друг друга?

Он переступил порог и остановился возле дверей.

— Живо все отсюда, снова дядя Микулаш пришел!

Трактирщик с трудом поднялся с полу. Дюрица, оставив окно, поспешил к нему на помощь. Ковач отнял ото рта руку и с ужасом смотрел на нилашиста. Кирай побледнел и неуверенными шагами направился к двери. Проходя мимо Мацака, начал было:

— Простите… я хотел…

— Цыц! — оборвал его нилашист.

Трактирщик вышел последним, опираясь на руку Дюрицы.

— Как дела, герой? — поглядел на него Мацак. — Никак присмирел чуток? Тебе даже не Микулаш, а сам Иисус кое-что принес!

Их провели по коридору. Холл освещался с потолка очень яркой лампой. В центре, вблизи лампы, на канате, спускавшемся с прикрепленного к потолку блока, за выкрученные назад руки был подвешен человек, так что лишь пальцы его ног достигали земли. Он был раздет до пояса и весь в крови, грудь изрыта ранами, окровавленное лицо чудовищно распухло, по темени, лишенному волос, из бесчисленных ссадин влажно сочилась кровь, полопавшаяся кожа головы походила на шкуру свиньи, после того как ее опалят. Он молча, размеренно мотал головой, изо рта текла кровавая слюна, и через одинаковые промежутки времени, следуя движениям головы, из горла вырывался клокочущий хрип.

— А вот и дядюшка Микулаш! — объявил Мацак, кивая в сторону подвешенного.

Он подошел и, поддев кулаком за подбородок, приподнял! опущенную голову.

— Все еще сопишь, детка?

Потом кивнул на четверых друзей.

— Погляди-ка, кого дядя к тебе привел!..

Он опустил кулак, и голова висящего снова упала на грудь. И снова начала мерно раскачиваться вправо — влево, вправо — влево… и снова из горла вырывалось ритмичное клокотание, хрип, который уже не складывался в слова.

— Можете полюбоваться! — сказал Мацак. — Только не так, детки! Прошу вас стать в линеечку, как полагается хорошим мальчикам! Вот так, богатыри, оказывается, вы умеете себя хорошо вести!

По задней стене помещения шла наверх, на второй этаж, резная лестница с колоннами. Раздались шаги, лестница заскрипела. Сначала показался блондин-нилашист, а следом за ним человек в штатском костюме, свежевыбритый и причесанный; с легкой непринужденностью шагая по ступенькам, он сходил вниз. Уже дойдя до низу, обратился к блондину: