Запах искусственной свежести (сборник)
Запах искусственной свежести (сборник) читать книгу онлайн
Ты искал лампу с предгрозовым, преддождевым светом. Хотел включать ее, когда станет невыносимо жить, и наслаждаться ее теплыми, словно пропущенными сквозь янтарь лучами. Искал и вдруг вспомнил своего друга-фотографа, истинного художника, который бросил все и уехал далеко-далеко в поисках такого же прекрасного света. Уехал – и не вернулся. Трагически погиб в погоне за мечтой – в нищете и одиночестве. И тогда ты задумался: а не напрасной ли была жертва? Стоила ли она мечты? Может, лучше остаться здесь, в невыносимой жизни, чем, сражаясь за идею, вдруг погибнуть и оказаться там – в непостижимой смерти? И поразмыслив, ты купил обычную галогенную лампу, функциональную и недорогую. А свет… Зачем этот свет?..
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
– Лучше уж так вот – книжечки, жена, дочка… – продолжил он, слушая не меня, а, вероятно, какую-то свою давнишнюю, а ныне лишь наспех выговоренную и полупроглоченную мысль. – Вот если бы их не было, тогда возможно… Ну, в общем, звони.
Он близоруко сощурился на меня на прощание и пошел.
А я с нарастающей нежностью проследил, как постепенно вписывается в арку, уводящую от станции «Кузнецкий Мост», огромная фигура моего старого университетского товарища.
Когда-то мы провели с ним не одну бессонную ночь, совместно морща лбы и разрешая вопросы из области искусства, а также из разнообразных других областей, касавшиеся жизни как одного человека, так и всех их вместе и не дававшие нам тогда покоя. А затем произошли другие вопросы, явно более мелкие, и, кажется, мы привыкли разрешать их в одиночку.
Я вспомнил, как мы дрались с ним в университете…
Дело было в стройотряде после первого курса. Мы возводили какое-то бетонное сооружение неизвестного назначения посреди казахской степи. Условия были тяжелые, денег почему-то не платили, и все участники этого предприятия понемногу озверевали. Он был командиром отряда, и работать продолжали только потому, что его побаивались. До университета он несколько лет рыбачил на Каспии, а прежде был чемпионом по вольной борьбе, служил в морской пехоте и еще долгое время просто шлялся по России с какой-то неизвестной, но упорной целью, о чем, правда, повествовал неохотно, – и только после всего этого оказался в университете. При этом он обладал железным характером, который особенно выделялся на общем фоне истфаковцев, подбиравшихся сюда далеко не по степени твердости характера. Во время учебы это проявлялось, пожалуй, лишь в какой-то сверхъестественной тяге к образованию, которая в такой фанатической форме может встречаться только у разночинцев, отмеченных лишним познавательным геном, – у рыбаков, чемпионов по борьбе или морских пехотинцев. В какой-то мере это относилось и ко мне, но в гораздо меньшей. Я ему уступал почти во всем. Он же учился на «отлично» по всем известным предметам и, кроме этого, посещал какие-то бесконечные спецкурсы по предметам вовсе экзотическим. Меня всегда восхищало в нем это зримое несоответствие между его внешностью Соловья-разбойника, немного грубоватой речью рыбака, воина, бродяги и – истинной интеллигентностью и деликатностью его натуры. Он был человек-гора, но в учебное университетское время его необыкновенные физические данные странным образом как-то почти не замечались; забывал про них, вероятно, и он сам, участвуя во всех без исключения философических и литературных диспутах, затевавшихся меж нами. При этом твердолобого напора полузнайки в его способе ведения спора абсолютно не было, чем часто грешили мы, более молодые его товарищи. Напротив, он как никто умел ценить красиво высказанную другим мысль, а собственные – высказывал осторожно, в виде гипотез, как бы взвешивая их и проверяя в сравнении с чужими мыслями. Относились к нему с дружелюбным уважением. Но в стройотряде будто бы в нем проснулась другая натура, и перечить ему никто не решался.
В том давнем конфликте из-за денег и работы прав был, скорее, он, чем все остальные, но почему-то он упорно не снисходил до объяснений. Я понимал, что он прав, но также был сильно раздражен его угрюмостью. Кроме того, я был, как назло, недопустимо подогреваем общим недовольством и уверенностью, что я, тоже человек достаточно бывалый, единственный, кто может ему противостоять.
Глупое чувство в глупой голове, страсти буйного молодечества и тщеславия, верней вина безрассудящие в юности порывистые натуры, к которым я и принадлежал, – и конфликт был готов! Талантливым подстрекателям оставалось только наблюдать.
Я не помню, что конкретно послужило искрой. Помню только, что мы стояли друг против друга ночью в вестибюле колхозной школы, где жил наш стройотряд. После обмена грубостями я вдруг почувствовал, что отступать дальше нельзя. Нужно было что-то делать. Он не ожидал, что я решусь на драку. Шансов у меня практически не было никаких. Нужно было обмануть его, и я сделал это с помощью одного приема, которому научился в армии, отвлекающим движением зайдя ему за спину. Это не было похоже на джентльменскую дуэль. Какой-то бытовой мордобой с вывертом, «военная хитрость» на грани подлости. Но другого выхода в «тактическом», так сказать, смысле у меня не было.
Он упал, тяжело стукнувшись головой о бетонный пол, и некоторое время удивленно смотрел на меня лежа. По классическим правилам боевого искусства и даже уличного мордобоя нужно было добивать, чтобы противник не встал. Чтоб противник-супротивник, душегубец и насильник не поднялся б и не встал… Но кто здесь противник? Вот в чем вопрос.
Я молча сел в кресло и смотрел, как он встает и садится в кресло напротив.
– Ну и что? – сказал он.
– А ничего, не слишком ли ты большой начальник, – сказал я совершенную глупость, ибо голова плыла, как будто это я ударился о бетонный пол.
Он мягко взял меня выше предплечья своей железной лапой и сжал – это уже было больно. Столь же мягко другой рукой схватил за шею. Задыхаясь, я понял, что еще секунда, и он переломит мне шейные позвонки. Он посмотрел мне в глаза и вдруг ослабил хватку – и откинулся в кресло.
– Не фантазируй, – сказал он.
С тех пор мы только дружили, а я при воспоминании об этой позорной битве всегда заливался краской стыда.
Я вспоминаю также, как он едва не сошел с ума после одной скоропостижной любви, рухнувшей на него в конце университетского курса.
Он жил в общежитии, а я иногда приезжал туда без особенной цели – чтоб только участвовать в общем шуме-гаме. Довольно часто философствование в отсутствие отчетливого предмета сопровождалось бурным пьянством. В тот раз я пил в какой-то полузнакомой гуманитарной компании, сильно перемешанной теоретическими математиками, отчего всеобщее умственное смятенье способствовало более сильному опьянению. Часам к пяти утра я выбрел в облезлый коридор общаги с чумной головой и столкнулся с ним лицом к лицу. Он был тоже пьян и стал решительно тащить меня к себе выпить еще «за любовь, за дружбу». Даже учитывая нашу степень опьянения, все же это была подозрительная для него высокопарщина. Он не был сентиментален. Пить уже не хотелось, но авторитет призывавшего был столь высок среди всех нас (для меня же он еще усиливался неутихающим чувством вины и стыда за драку), а пьяное его утреннее явление в коридоре столь необычно, что я не смог отказать.
В комнате у него сидела внушительная формами брюнетка с полными щеками и опухшим от пьянства лицом. По слухам, это была его болгарская подружка Натэлла с филфака. Одна пустая бутылка водки лежала на столе, другая, выпитая наполовину, стояла посреди символической закуски в виде куска черного хлеба и нескольких засаленных бумажек – то, что в них было завернуто, уже съели. Видно, пили давно. Он разлил по стаканам, подвинул мне этот кусок хлеба и сказал страшным голосом: «За любовь!» Болгарка как-то дурно при этом улыбнулась и тихо икнула. Потом мы точно так же выпили и «за дружбу».
Подвергнув анализу эти мелкие детали, я понял, что застал их далеко не в самый счастливый момент этой самой любви. Еще через несколько дней, когда его возлюбленная ушла от него окончательно к какому-то своему соотечественнику, мой бедный друг совсем обезумел в своей горести. Говорят, что недели две из его комнаты слышался только страшный рык, но самого чемпиона по борьбе никто в глаза не видел. Впрочем, рык доказывал, что он жив, а заходить боялись.
Я же испытывал к нему нечто похожее на зависть – я никогда так не любил женщину, чтобы две недели рычать взаперти, и здесь он оказался тоже сильнее меня. Может, поэтому не заходил к нему и я. Или мне казалось, что в этих обстоятельствах никто ему не поможет. Сейчас уже не помню. Я тоже пьянствовал возмутительно в те времена, и трудно сказать, какими соображениями при этом руководствовался. Скорее всего, это пьянство происходило от действия каких-то неясных атмосферных явлений на организм человека, который пытался понять: как же проживать дальше на фоне того, что происходило в отечестве? Тогда многие как-то растерялись, а упорствовать в жизни, «затворив очи мысленные», как сказано в одной старой книге, мы еще не научились.