Воды слонам!

– Ну, и где же я смогу вас осмотреть?

– Не меня. Моего друга. У него что-то не так с руками и ногами. Ну, и не только. Лучше он сам расскажет.

– Вот как! – говорит врач. – Мистер Розенблют дал мне понять, что у вас проблемы… личного плана.

По мере того, как мы идем вдоль рельсов, выражение его лица меняется. Когда ярко раскрашенные вагоны первой части поезда остаются позади, на лице появляется тревога. А когда мы подходим к разбитым вагонам Передового отряда, ее сменяет отвращение.

– Сюда, – говорю я, запрыгивая в вагон.

– И как, скажите на милость, мне туда забраться?

Из тамбура появляется Граф с деревянными сходнями. Он спрыгивает на землю, подносит сходни к дверному проему и хорошенько прихлопывает. Недоверчиво их оглядев, врач карабкается в вагон, чопорно держа черный чемоданчик прямо перед собой.

– А где пациент? – спрашивает он, щурясь и осматривая вагон.

– Вон там, – отвечает Граф. Верблюд жмется в уголке. Рядом с ним топчутся Грейди и Билл.

Доктор подходит к ним.

– Будьте любезны, оставьте нас наедине.

Прочие обитатели вагона, удивленно бормоча, расходятся и перебираются в дальний конец вагона, откуда наблюдают за нами, вытягивая шеи.

Доктор подходит к Верблюду и устраивается на корточках рядом с ним. Я невольно замечаю, что он старается не касаться коленями пола, чтобы не запачкать брюки.

Почти сразу же он встает и говорит:

– Ямайский имбирный паралич. Вне всяких сомнений.

Я втягиваю воздух сквозь сжатые зубы.

– Что? Что это такое? – хрипит Верблюд.

– Он у вас из-за того, что вы пили ямайский имбирный экстракт, – последние три слова доктор нарочито подчеркивает. – Иначе говоря, джейк.

– Но… Как? Почему? – Верблюд в отчаянии глядит доктору прямо в лицо. – Не понимаю. Я же всю жизнь его пью.

– Да-да. Не сомневаюсь.

Во мне вскипает ярость. Я подхожу к врачу.

– Мне кажется, вы не ответили на вопрос, – говорю я как можно более спокойно.

Обернувшись, врач смотрит на меня сквозь пенсне. Чуть помедлив, он отвечает:

– Причина паралича – крезол, которой использовал производитель.

– Боже праведный, – выдыхаю я.

– Именно.

– Зачем они его добавляли?

– Хотели обойти законодательство, согласно которому ямайский имбирный экстракт следует делать горьким, – повернувшись к Верблюду, он повышает голос. – Чтобы его не использовали в качестве спиртного напитка.

– Это пройдет? – голос Верблюда дрожит от страха.

– Нет. Боюсь, что нет.

У стоящих за моей спиной перехватывает дыхание. К нам подходит Грейди и касается плечом моего плеча.

– Постойте-ка. Вы хотите сказать, что никак не сможете ему помочь?

Врач выпрямляется и засовывает большие пальцы в жилетные карманы.

– Кто, я? Никак. То есть абсолютно.

Он становится похож на мопса, как если бы пытался зажать ноздри одними лишь мышцами лица. Подхватив свой чемоданчик, он направляется к двери.

– Эй, а ну не спешите, – окликает его Грейди. – Если вы ничего не можете сделать, то к кому нам обратиться?

Доктор отвечает, обращаясь в основном ко мне – должно быть, потому, что я платил.

– Найдется, знаете ли, масса людей, которые возьмут у вас деньги и взамен предложат лечение – скажем, масляные ванночки или электрошок, но толку не будет, уж поверьте. Со временем кое-что восстановится, но лишь самая малость, да и то в лучшем случае. Прежде всего, ему не следовало пить. Это, знаете ли, нарушение федерального закона.

Я теряю дар речи. Рот-то у меня, может, и открыт, но что тут скажешь?

– Ну что, всё? – спрашивает он.

– Простите?

– Вам… от… меня… еще… что-нибудь… нужно? – повторяет он мне чуть ли не по слогам, как слабоумному.

– Нет, – отвечаю я.

– Тогда позвольте откланяться, – он поднимает шляпу, осторожно ступает на сходни и спускается. Пройдя с дюжину ярдов, он ставит чемоданчик на землю, вытаскивает из кармана носовой платок и тщательно, палец за пальцем, вытирает руки. Подхватив чемоданчик, выпячивает грудь и уходит, разбив последние надежды Верблюда и унося в кармане часы моего отца.

Когда я возвращаюсь, Граф, Грейди и Билл стоят вокруг Верблюда на коленях. По лицу старика струятся слезы.

– Уолтер, мне нужно с тобой поговорить, – выпаливаю я, ворвавшись в козлиный загончик.

Дамка поднимает голову, видит, что это я, и вновь кладет морду на лапы.

Уолтер откладывает книгу в сторону.

– В чем дело?

– Хочу тебя кое о чем попросить.

– Ну, не тяни, в чем дело?

– У моего друга беда.

– Это парень, у которого паралич?

Ответить получается у меня не сразу.

– Да.

Я пытаюсь присесть на постель, но мне слишком не по себе.

– Ну, говори, не тяни резину, – торопит меня Уолтер.

– Я хочу привести его сюда.

– Что?

– Иначе его сбросят с поезда. Прошлой ночью друзья прятали его за рулоном брезента.

Уолтер смотрит на меня в ужасе.

– Скажи, ты ведь шутишь, правда?

– Послушай, я помню, как тебя трясло, когда меня сюда подселили. И знаю, что он рабочий и все такое, но он старик, и ему плохо, и нужна помощь.

– И что же мы с ним будем делать?

– Держать подальше от Черныша.

– И долго? Всю жизнь?

Я оседаю на край постели. Конечно же, он прав. Мы не можем прятать Верблюда бесконечно.

– Вот черт! – говорю я и хлопаю себя ладонью по лбу. И снова хлопаю, и снова.

– Эй, прекрати! – вмешивается Уолтер. Он садится и закрывает книгу. – Я ведь не просто так спрашивал. Что мы с ним будем делать?

– Не знаю.

– А семья у него есть?

Я резко поднимаю на него глаза.

– Как-то раз он упоминал о сыне.

– Ну, хоть что-то. А ты знаешь, где у него сын?

– Нет. Как я понял, они не общаются.

Уолтер разглядывает меня, барабаня пальцами по ноге. Помолчав с полминуты, он наконец говорит:

– Ладно. Приводи. Только чтобы вас никто не видел, а то всем нам тут всыплют по первое число.

Я буквально столбенею от неожиданности.

– В чем дело? – спрашивает он, сгоняя со лба муху.

– Ни в чем. То есть нет, я хотел сказать спасибо. Большое-пребольшое.

– Послушай, у меня же есть сердце, – говорит Уолтер, откидываясь на раскладушке и вновь принимаясь за книгу. – В отличие от некоторых наших знакомых, к которым мы так привязаны.

Мы с Уолтером отдыхаем между дневным и вечерним представлением, как вдруг в дверь к нам тихонько случат.

Он вскакивает на ноги, опрокидывает деревянный ящик и, чертыхаясь, ловит керосиновую лампу, которая чуть не упала на пол. Я подхожу к двери и беспокойно оглядываюсь на сундуки, уложенные встык вдоль дальней стены.

Уолтер водружает лампу на место и едва заметно кивает.

Я открываю.

– Марлена! – от изумления я распахиваю дверь куда больше, чем собирался. – Чего это вы? То есть я хочу сказать, у вас все в порядке? Может, присядете?

– Нет, – отвечает она. Нас разделяют буквально несколько дюймов. – У меня все в порядке. Но мне нужно с тобой переговорить. Ты один?

– Нет. Ну, не совсем, – я оглядываюсь на Уолтера, который отчаянно мотает головой и размахивает руками.

– Может, зайдешь ко мне? – спрашивает Марлена. – Это ненадолго.

– Да, конечно.

Она разворачивается и, бережно ступая, идет к двери. На ней не туфли, а тапочки. Сев на край, она соскальзывает вниз. Понаблюдав на ней, я с облегчением замечаю, что шагает она пусть и осторожно, но не хромает.

Я закрываю дверь.

– Ох, дружище, – качает головой Уолтер. – Да меня чуть удар не хватил! Чем мы с тобой думаем, к чертовой бабушке?

– Эй, Верблюд! – окликаю я. – У вас там все нормально?

– Угу, – отвечает из-за сундуков слабый голос. – Думаешь, она заметила?

– Нет. Мы вне подозрений. Пока. Но надо нужно вести себя крайне осмотрительно.

Марлена устроилась в плюшевом кресле, закинув ногу на ногу. Когда я вхожу, она, согнувшись пополам, растирает свод подошвы, но, завидев меня, тут же бросает это занятие и выпрямляется.