Воды слонам!

Вдруг она поднимает голову и рычит. Мы с Уолтером тут же вскакиваем.

В дверном проеме показывается большая лысая голова Графа.

– Док! – зовет он меня. – Эй, Док!

– Привет, Граф. Чем могу служить?

– Нужна твоя помощь.

– Без вопросов. В чем дело? – я откладываю книгу в сторону и оглядываюсь на Уолтера, который с трудом прижимает к себе извивающуюся Дамку. Она все еще порыкивает.

– У нас там Верблюд занемог, – шепотом говорит Граф. – Плохо ему.

– Плохо с чем?

– С ногами. Совсем не слушаются. Он их вроде как роняет. И руки не лучше.

– Он пил?

– Сейчас – нет. Но разницы никакой.

– Вот черт. Граф, ему нужно показаться врачу.

Граф морщит лоб:

– Так я для того и пришел.

– Граф, я не врач.

– Ты же лечишь зверей?

– Ну, это совсем другое дело.

Я оглядываюсь на Уолтера, но тот делает вид, что увлечен чтением.

Граф выжидательно моргает, глядя на меня в упор.

– Послушайте, – произношу наконец я. – Если ему плохо, давайте я поговорю с Августом или с Дядюшкой Элом, чтобы в Дубьюке вызвали врача.

– Они не станут вызывать ему врача.

– Почему?

Граф выпрямляется, пылая праведным гневом.

– Вот черт! Ты что, совсем ничего не понимаешь?

– Но ведь если у него и в самом деле что-то серьезное, они наверняка…

– Сбросят его с поезда, и все дела! – решительно заканчивает за меня Граф. – Вот если бы он был зверем…

Я тут же понимаю, что он прав.

– Ладно. Я сам вызову ему врача.

– Как? У тебя есть деньги?

– Ну… ну, нет, – ошарашено отвечаю я. – А у него?

– Будь у него деньги, разве стал бы он лакать джейк и сухой спирт? Ну, пойдем, хотя бы глянешь. Старик же из кожи вон лез, чтобы тебя выручить.

– Знаю, Граф, знаю, – быстро отвечаю я. – Вот только не понимаю, чем могу помочь.

– Ты же врач. Хотя бы глянешь.

Вдали слышится свисток.

– Пойдем, – говорит Граф. – Через пять минут отправляемся.

Мы идем в вагон, где едет шапито. Все до единой лошади уже на местах, а рабочие Передового отряда вовсю поднимают сходни, забираются в вагоны и закрывают двери.

– Эй, Верблюд! – кричит в открытую дверь Граф. – Я привел тебе Дока.

– Якоб? – доносится изнутри хриплый голос.

Я вскакиваю в вагон и, попривыкнув к темноте, различаю в углу Верблюда, привалившегося к груде мешков с кормом. Подойдя, я опускаюсь перед ним на колени:

– Что случилось, Верблюд?

– Кто ж его разберет, Якоб. Проснулся я пару дней назад и понял, что ноги меня совсем не слушаются. Что-то я их даже толком не чувствую.

– А ходить можете?

– Чуть-чуть. Вот только колени приходится задирать высоко, а то ноги как ватные. – Голос его опускается до шепота. – Но это не все, знаешь ли, – продолжает он. – Кое-что еще у меня не в порядке.

– Что еще?

Глаза его расширяются от страха.

– Ну, по мужской части. Ничего не чувствую… ну, спереди.

Поезд медленно трогается и покачивается, пока натягиваются сцепки.

– Отправляемся. Давай-ка выходи, – командует Граф, похлопывая меня по плечу. Он подходит к двери и манит меня к себе.

– Я проеду этот перегон с вами, – протестую я.

– Нельзя.

– Почему?

– Если кто прознает, что ты якшаешься с рабочими, то тебя – хотя скорее их – отсюда сбросят.

– Черт возьми, Граф, разве ты не из охраны? Скажи им, чтобы держали язык за зубами.

– Я еду в основном составе. Это участок Черныша, – манит он меня все настойчивей. – А ну, пошел!

Я смотрю в глаза Верблюду. В них читается страх, даже мольба.

– Мне нужно идти, – говорю я, – но в Дубьюке я вернусь. Все будет в порядке. Вызовем вам врача.

– Денег-то у меня нет.

– Ничего, разберемся.

– А ну, пошел отсюда! – кричит Граф.

Я кладу старику руку на плечо.

– Что-нибудь обязательно придумаем. Договорились?

Верблюд моргает слезящимися глазами.

– Договорились?

Он кивает. Всего один раз.

Я поднимаюсь с колен и шагаю к выходу.

– Вот те на! – пейзаж проносится мимо с такой скоростью, что я не верю своим глазам. – А поезд-то разгоняется куда быстрей, чем я думал.

– И дальше будет в том же духе, – добавляет Граф, кладя квадратную ладонь мне на шею и выпихивая меня из вагона.

– Что за черт! – ору я, размахивая руками, словно ветряная мельница. Ударившись о насыпь, я переворачиваюсь на бок. Рядом со мной плюхается еще одно тело.

– Ну что, убедился? – говорит Граф, поднимаясь и отряхивая зад. – Говорил же я тебе, плохо ему.

Я пялюсь на него в изумлении.

– В чем дело-то? – озадаченно спрашивает он.

– Да так, ни в чем, – я встаю и отряхиваю с одежды пыль и гравий.

– Уходи скорее. Тебе лучше вернуться, пока тебя здесь не заметили.

– Скажешь им, что я осматривал грузовых лошадок.

– А. Ну да. Хорошая мысль. Вот потому-то ты Док, а я – нет.

Я поворачиваю голову, но лицо у него совершенно бесхитростное. Махнув на него рукой, я направляюсь в сторону основного состава.

– В чем дело? – кричит он мне вслед. – Чего качаешь головой, Док?

– И что там случилось? – спрашивает Уолтер, когда я вхожу.

– Ничего.

– Да ладно. Я же все слышал. Колись, «Док»!

Я колеблюсь.

– Ну, один человек в Передовом отряде заболел.

– Да это и так понятно. Скажи лучше, как ты его находишь.

– Он боится. И, сказать по правде, это не его вина. Я бы показал его врачу, но мы оба без гроша в кармане.

– Это ненадолго. Завтра получка. А симптомы-то у него какие?

– Не чувствует рук и ног, и… ну, и еще кое-чего.

– Чего?

Я опускаю взгляд.

– Ну, видишь ли…

– Ах ты, черт! – Уолтер выпрямляется. – Так я и думал. Врача не нужно. У него имбирный паралич.

– Что-что?

– Имбирный паралич. Ну, или алкогольный. Назови как хочешь – все одно и то же.

– Даже не слышал о таком.

– Кто-то выпустил огромную партию ядовитого экстракта – насыпали туда какой-то химии. А оно разошлось по всей стране. Одна бутылочка – и ты погиб.

– Что значит «погиб»?

– Паралич разбивает. Может начаться в любой момент, если ты нажрался этого дерьма не больше двух недель назад.

– А ты, черт возьми, откуда знаешь? – в ужасе спрашиваю я.

Он пожимает плечами:

– В газетах пишут. Только недавно выяснили, что это такое, а пострадавших уже пруд пруди. Десятки тысяч, наверное. В основном на Юге. А мы там проезжали по пути в Канаду. Вот там-то он, должно быть, и обзавелся этим джейком.

Помедлив, я задаю главный вопрос:

– Это лечат?

– Не-а.

– Что, совсем ничего не могут сделать?

– Я же тебе говорю. Он погиб. Но если уж ты хочешь выбросить деньги, чтобы врач повторил тебе то же самое, то ради бога.

В глазах у меня мелькают белые и черные искорки – плывущий, дрожащий узор, затмевающий все остальное. Я падаю на постель.

– Эй, ты в порядке? – окликает меня Уолтер. – Послушай, парень. Что-то ты малость позеленел. Тебя там часом не вырвет?

– Нет, – отвечаю я. Сердце колотится, в ушах гудит – мне только что припомнилась маленькая бутылочка отвратительной на вид жидкости, которую Верблюд предложил мне в мой самый первый день в цирке. – Я в порядке. Слава богу.

На следующий день, сразу после завтрака, мы с Уолтером вместе со всеми выстраиваемся в очередь к красному фургону, где обычно продают билеты. Около девяти сидящий в фургоне человек подзывает первого по очереди, разнорабочего. Тот почти тут же разворачивается и, выругавшись, сплевывает прямо на землю. Следующий – еще один разнорабочий – тоже отходит от окошка вне себя от гнева.

Люди в очереди поворачиваются друг к другу, перешептываются.

– О-хо-хонюшки… – говорит Уолтер.

– Что это тут происходит?

– Похоже, удерживают из получки в стиле Дядюшки Эла.

– То есть?

– Большинство цирков понемногу удерживают из получки до конца сезона. А Дядюшка Эл, когда у него кончаются деньги, удерживает получку целиком.