Воды слонам!

Мы проходим мимо вечно бдящего Эзры и расходимся по своим столам.

– Доброе утро, Якоб, – говорит Август, когда я ставлю на стол тарелку и присаживаюсь.

– Август. Марлена, – киваю я им по очереди.

Марлена быстро поднимает взгляд и тотчас же утыкается им обратно в тарелку.

– Как себя чувствуешь в столь чудесный день? – интересуется Август, подцепляя вилкой омлет.

– Неплохо. А вы?

– Прекрасно, – отвечает он.

– А вы, Марлена? – спрашиваю я.

– Намного лучше, спасибо.

– Видел вчера ваш номер, – продолжаю я.

– Правда?

– О, да, – я расправляю салфетку и стелю ее на колени. – Он… даже не знаю, что сказать. Он был великолепен. В жизни не видел ничего подобного!

– Да ну? – Август поднимает бровь. – Никогда-никогда?

– Именно. Никогда.

– Вот те на.

Он смотрит на меня, не мигая.

– А я думал, это благодаря номеру Марлены ты решил у нас работать. Что, Якоб, разве я не прав?

Сердце у меня вот-вот выскочит из груди. Я беру вилку в левую руку, нож в правую – по-европейски, как мама.

– Я соврал.

Я втыкаю вилку в сосиску и начинаю пилить ее в ожидании ответа.

– Прости, что?

– Я соврал. Соврал! – я швыряю нож и вилку с кусочком сосиски на стол. – Что, съели? Понятное дело, я и слыхом не слыхивал о «Братьях Бензини», прежде чем запрыгнул в ваш поезд. Да кто вообще знает о «Братьях Бензини»? За всю свою жизнь я был только в одном цирке – у Ринглингов, и это было потрясающе. Слышите? Потрясающе!

Воцаряется зловещая тишина. Я в ужасе оглядываюсь. На меня таращится весь шатер. У Уолтера аж челюсть отвисла. Дамка прижала уши к голове. Где-то вдалеке ревет верблюд.

Я поворачиваюсь обратно, к Августу. Он тоже вытаращил на меня глаза. Кроме того, у него подергивается ус. Я запихиваю салфетку под край тарелки, размышляя, не набросится ли он на меня прямо через стол.

Глаза у него все расширяются. Я сжимаю под столом кулаки. И вот, наконец, он не выдерживает. Хохочет, схватившись за живот, краснея и задыхаясь. Изнемогает, просто-таки стонет от смеха, пока на глазах не выступают слезы, а губы не начинают дрожать от напряжения.

– Ох, Якоб, – говорит он, размазывая слезы по щекам. – Ох, Якоб. Похоже, я тебя недооценил. – Август отфыркивается и пыхтит, утирая лицо салфеткой. – Ох ты, боже мой, – вздыхает он. – Ох ты, господи. – Наконец он откашливается и берет вилку с ножом. Но, подцепив на вилку кусочек омлета, вновь опускает ее на тарелку, не в силах справиться с очередным приступом смеха.

Все остальные тоже возвращаются к трапезе, но нехотя, вроде той толпы, что собралась, когда я в самый свой первый день в цирке изгонял с площади разбушевавшегося зрителя.

Невольно я замечаю, что бросаемые на меня взгляды исполнены нехороших предчувствий.

С кончиной Люсинды в нашей коллекции уродов наметился существеннейший пробел. И теперь этот пробел надо восполнять: у всех больших цирков есть толстухи, а значит, не обойтись и нам.

Дядюшка Эл с Августом вдоль и поперек прочесывают «Биллборд» [16] и во время каждой нашей остановки куда-то звонят и телеграфируют, пытаясь найти для нас новую толстуху, но, похоже, одни довольны своим нынешним местом работы, а других смущает репутация Дядюшки Эла. Две недели и десять перегонов спустя отчаявшийся Дядюшка Эл пытается подъехать к даме пышного телосложения из публики. Однако она оказывается старшим офицером полиции, и вместо толстухи Дядюшке Элу приходится довольствоваться фингалом под глазом и приказом немедленно покинуть город.

На сборы нам дают два часа. Артисты тут же перебираются в свои вагоны. Поднятые по тревоге разнорабочие крутятся как белки в колесе. Запыхавшийся и совершенно пунцовый Дядюшка Эл размахивает тростью и лупит тех, кто, на его взгляд, выполняет команды недостаточно быстро. Шатры обрушиваются с такой скоростью, что рабочие не успевают из-под них выбраться, и их товарищам, снимающим соседние шатры, приходится спешить на помощь, пока они не задохнулись или – что, по мнению Дядюшки Эла, куда как хуже – не проковыряли перочинными ножами дырочки, через которые можно дышать.

Загрузив лошадей, я остаюсь в вагоне. Что-то мне не нравятся горожане, столпившиеся вокруг площади. Некоторые вооружены, и под ложечкой у меня неприятно сосет.

Уолтера я давно не видел, и теперь беспокойно хожу туда-сюда мимо открытой двери, осматривая площадь. Чернокожие давно спрятались в вагонах Передового отряда, и я побаиваюсь, что толпа запросто может выместить свой гнев на рыжем карлике.

Проходит час и пятьдесят пять минут с тех пор, как был отдан приказ об отправке, и наконец в дверном проеме возникает его лицо.

– Где тебя, черт возьми, носило? – ору я.

– Это он? – хрипит из-за сундуков Верблюд.

– Да, это он. А ну, забирайся! – маню я его внутрь. – Лучше держаться подальше от этой толпы.

Но Уолтер, весь красный и запыхавшийся, даже не думает забираться в вагон.

– Где Дамка? Дамка не прибегала? А?

– Нет. А что?

Он исчезает.

– Уолтер! – я спрыгиваю и тащу его к двери. – Куда ты, черт тебя дери? Сигнал к отправке уже дали.

Он бежит вдоль поезда, заглядывая под колеса.

– Эй, Дамка! Ко мне, девочка!

Перед каждым вагоном для лошадей он выпрямляется, пронзительно кричит, прижавшись к дощатым стенкам, и дожидается ответа.

– Дамка! Ко мне, девочка!

И всякий раз в голосе его все явственнее слышится отчаяние.

Паровоз свистит, и вслед за его протяжным свистком раздается шипение и бормотание двигателя.

Голос Уолтера сипнет от крика.

– Дамка! Господи, ну где ты? Дамка! Ко мне!

Впереди на платформы запрыгивают последние отставшие от поезда рабочие.

– Уолтер, давай сюда! – ору я. – Не валяй дурака! Пора!

Но он не обращает на меня никакого внимания. Перепрыгивает с платформы на платформу, заглядывая вниз, под колеса.

– Дамка, ко мне! – кричит он и вдруг останавливается. Вид у него потерянный. – Дамка… – произносит он, не адресуясь уже ни к кому.

– Вот черт! – сержусь я.

– Он идет, иди как? – спрашивает Верблюд.

– Не похоже, – отвечаю я.

– Так тащи его! – рявкает он.

Поезд трогается, натягивая сцепки между подергивающимися вагонами.

Я спрыгиваю на насыпь и бегу вперед, к платформам. Уолтер стоит лицом к паровозу.

Я трогаю его за плечо:

– Уолтер, пора.

Он с мольбой во взгляде поворачивается ко мне:

– Где она? Ты ее не видел?

– Нет. Пойдем, Уолтер. Пора в вагон.

– Куда же я пойду? – отвечает он, побледнев. – Разве можно ее тут бросить?

Паровоз пыхтит, пуская дым.

Я оглядываюсь. За нами гонятся горожане с ружьями, бейсбольными битами и палками. Смотрю на поезд, чтобы примериться к его скорости, и принимаюсь считать, в глубине души надеясь, что поступаю правильно: раз, два, три, четыре…

Ухватив Уолтера, словно куль с мукой, я закидываю его в поезд. Он обрушивается на пол с грохотом и криком. Я бегу наперегонки с поездом и хватаюсь за железный поручень рядом с дверью. Поезд протаскивает меня еще три долгих шага – и я, воспользовавшись его скоростью, запрыгиваю внутрь.

Впечатавшись лицом прямо в дощатый пол и поняв, что уцелел, я оглядываюсь в поисках Уолтера – наверняка придется драться.

Но он сидит в уголке и плачет.

Уолтер безутешен. Он не двигается с места, даже когда я отодвигаю сундуки и вытаскиваю Верблюда. Управившись с его бритьем, чего мне еще ни разу не приходилось делать без Уолтера, я перетаскиваю старика к лошадиным стойлам.

– Ну, перестань, Уолтер! – говорит Верблюд. Я держу его под мышки над емкостью, которую Уолтер называет «горшочком для меда». – Ты сделал все, что мог. – Он оглядывается на меня. – Эй, спусти-ка меня пониже, а? А то что-то покачивает.

Я ставлю ноги пошире и пытаюсь опустить Верблюда, не сгибая спины. Обычно этой частью его туалета занимается Уолтер, он как раз нужного роста.