Современная чехословацкая повесть. 70-е годы

Очень хочется, конечно, чтоб Смолин не требовал от меня наверстать упущенное время, ибо это просто невозможно. Он не видел людей с белыми от мороза усами и ледяной коркой на лицах. Он имеет право требовать, только если уверен, что его требования выполнимы. Но стоит поверить людям, стоит увидеть их пепельные, обмороженные, обледенелые лица — и поймешь: стоп. Это предел. Лишь тот, кто сам не верит людям, не умеет уловить момент, когда перестают верить и ему. Ах, если б я всегда мог верить! И подумал, что если еще не всегда, то как раз в эти дни это мне удалось.

— Павличек! — крикнул я в дверь.

Тот появился мгновенно, одетый, на голове клетчатая шапчонка.

— Я жалею, что повздорил с тобой.

— Вот как, — сказал он, скрещивая руки на груди.

— К твоему сведению, прощения я ни у кого не прошу. Я здесь командую, а так как ситуация исключительная, то и ты будешь мне подчиняться, несмотря на какие-то там бумажки от директора.

— Это неважно, Зборжил.

— Хочу тебе верить, Павличек. Не знаю, сколько времени пробуду в отлучке. Людям, которых пришлет председатель, выдай инструмент и одежду и отправь следом за нами. За это ты отвечаешь. Подвезешь нам питание. На машине. В остальном вся контора в твоем распоряжении. Звони кому хочешь. Докладывай.

— Не премину.

— Валяй.

— Спасибо.

— Только, будь добр, не ври, — добавил я.

Он усмехнулся, закусив губу. Вид у него и впрямь был покладистый. Тяжелый разговор, видно, утомил его. Он промолчал.

— А теперь, пожалуйста, выйди на минутку. Я тебя позову.

Закрыв за ним дверь, я позвонил домой. Долгие безответные гудки. Я повесил трубку и через полминуты снова набрал номер. Гудки. Прижимая трубку к уху, я отчаянно желал, чтобы мне ответили жена или сын. Успел выкурить сигарету. Потом положил трубку.

В дверь постучали. Вошел Бальцар, комкая в руках меховую шапку. Вид у него был грозный. В меховом комбинезоне его мощная фигура казалась еще шире — прямо богатырь!

— Чего вы добиваетесь, Зборжил?

Теперь он не доверял мне. И не скрывал этого.

— Слушай, Войта, ты же сам видел…

Он швырнул шапку на стол и слегка перегнулся вперед.

— Глаз на Илону положили, да? А я-то вам верил! Думал, выдержите характер.

Он был в таком смятении, что даже не обозвал меня «рогатым лесником». Глаза у него тоже красные, как и у меня. Только я не знал отчего — от усталости или от гнева. От напряжения, от желания ударить меня он побагровел.

— Плохо ты меня знаешь, Бальцар. А жаль, — сказал я. — Впрочем, ты, брат, и Илону-то не понял. Ты вообще ее не понимаешь.

— Дать бы вам раза́! — взорвался он и, похоже, намеревался осуществить свое желание.

— Брось, — сказал я. — Пора бы протрезветь.

— А может, это вам пора? — Он ощерился. — Я-то по крайней мере неделю не нюхал спиртного!

— И прекрасно, Войта. И не привыкай.

— Мне, чтоб опьянеть, достаточно вас увидеть!

Он оскорблял меня. Проверял, как далеко я позволю ему зайти.

— Не будешь пить, многих неприятностей избежишь, Бальцар.

— Вы-то, во всяком случае, не слишком достойный пример.

— Жаль, Войта. А ведь ты мог бы стать еще лучше. Да и все, кто с тобой работает.

— Вот это здорово! — Он хохотнул. — Значит, нам на вас смотреть и пример с вас брать? Не лучше ли наоборот?

— С обеих сторон понемножку…

— Это вы о чем?

— Совсем ты ее не понимаешь.

— Главное, вы больно хорошо понимаете друг дружку!

— Трудно объяснить тебе то, что ты сам не умеешь почувствовать, Бальцар.

Нелегко мне было говорить так. В сущности, я боялся этого разговора: ведь тем самым я сжигал за собою мосты. Пока еще не поздно уклониться, но, когда я договорю до конца, обратно своих слов не возьму. Илона-то ведь прекрасна по-прежнему…

— Илона — человек искренний. Она любит прямых и открытых людей, — произнес я, имея в виду самого себя, и угрызения совести меня не тревожили. — Все, что ты видел и слышал, произошло оттого, что она обрадовалась. Можешь ты это понять?

— Тогда почему же она плачет, стоит мне прикоснуться к ней? Словно я прокаженный!

— Не притворяйся, будто хочешь меня ударить. Этого я тебе не спущу. Не можешь ты мне ставить в вину, что Илона сказала это мне, а не тебе.

— Думать я могу, что хочу! Например, что вы — «рогатый лесник»…

— Еще слово, и я сам тебя тресну!

— «Рогатый лесник»! — заорал он.

Я глубоко, как только мог, вздохнул и — проглотил оскорбление. Глянул на часы. Бальцар опустил глаза и забрал со стола свою шапку.

Я взял фляжку, глотнул прямо из горлышка. Бальцар молча смотрел на меня. Он вполне мог меня стукнуть — я повернулся к нему спиной. Отхлебнув, спрятал фляжку.

— Этим поцелуем Илона при всех простилась со мной, — проговорил я, оборачиваясь к Бальцару.

Он молчал. Задумался. Потом надел шапку и разом вырос еще сантиметров на десять. Настоящий Валидуб. Кулаком ударил по ладони.

— Значит, вы тоже…

Он не договорил. Возбуждение его спало. Пожалуй, он уже не видел во мне соперника. С этой минуты он мог смотреть на меня просто как на начальника. А мне было нелегко. Я никого не продавал. Ничего не отбрасывал. Но я отрекался от счастья, которое мне предлагала Илона, и не знал, чем смогу заменить его, когда все здесь кончится и я вернусь домой.

— Не пытайся узнать все, Бальцар. И будь поближе к Илоне. Не бойся. Будешь около нее сейчас, когда ты ей нужен, узнаешь ее благодарность. Она тебя любит, Бальцар.

Он озадаченно взглянул на меня. Опять треснул кулаком по ладони — богатырский удар. Бальцар медленно оттаивал. Стянул перчатки. Я потер ладони. Он улыбнулся.

А я улыбаться не мог. Мне хотелось смотреть на людей и на дело без розовых очков. Потому и стоял я здесь сейчас, что и на себя-то смотрел не через розовые очки. И только головой качал — куда же это меня занесло? И на что мне теперь опереться, как дальше-то жить?

— Может, она и впрямь меня любит…

— Ты должен убедиться в этом, — сказал я.

— Может быть. Попробую. — И он открыл дверь.

В трубе загудело; хлопнула входная дверь, вбежал Павличек.

Бальцар еще раз улыбнулся и вышел. Я собрал вещи, глотнул на дорожку сливовицы и поспешил за ним. На небе сверкали звезды! Я расправил плечи и двинулся к машинам. Маячки крутились, разбрасывая по кругу оранжевые вспышки, гулкими басами ревели моторы.

Тронулись. Два струга и фреза разгребали снег; выворачивая по дороге сотни ориентировочных шестов, они богатырским натиском сдвигали в кюветы снежные массы. С упрямой яростью люди стремились вперед; мы приближались к перекрестку.

Высоко вдали светилось несколько огоньков. Туда-то мы и должны добраться. Жаркое сострадание гнало нас вперед. В нескольких сотнях метров выше перекрестка мы выволокли из снега перегородивший нам путь беспомощный «сталинец». Вместе со снегом с корнями выдирались хрупкие от мороза кусты терновника, ломались, как хворост.

Дорога в гору, чуть ли не под облака, была полита соленым потом. По обе стороны ее оставались за нами поваленные шесты, какие-то балки, деревянные перила мостика, совершенно исчезнувшего под снегом.

Личка ехал в тесной кабинке фрезы, вместе с Зедником. Едва обогревшись, он снова и снова выскакивал, продирался впереди фрезы, отыскивая вешки. Он еле ноги таскал. Зедник потом рассказывал, что парень был просто не в своем уме. Он чуть не по уши увязал в снегу, разгребал его руками, нащупывая вешку, чтоб Зедник не сбился с дороги, плакал от ярости, и слезы его падали в смог. Илона временами помогала ему. Она трепетала за незнакомую, в родовых муках женщину.

Мы пыхтели следом. Врезались в проход, проделанный Зедниковой фрезой, и видели бесчисленные следы Личковых ног.

От Сосновой навстречу нам тоже расчищали дорогу. Встретившись с ними, мы тотчас развернули машины. Черная от шлака извилистая лента дороги сползала с горы.

Съезжали мы с величайшей осторожностью. На перекрестке колонна разделилась; Илона сопровождала жену Лички, которую уложили на сиденье в кабине. И вот машина Бальцара с роженицей отделилась от нас, Достал посигналил. Бальцар ответил тем же.