Сундук с серебром

В Петере, в отличие от отца, не было стойкости. Он был способен служить и богу и черту — не в силах ни отмахнуться от уговоров женщин, ни воспротивиться отцу. И жестоко страдал от этого.

Отец понимал мучения сына и решил на время увести его из дома, хотя большой нужды в том не было.

— Я подрядился на работу, — сказал он Петеру. — Пойдешь со мной. Уходим на три-четыре недели.

На следующий день с первыми петухами они отправились в путь.

Работали в темном, заснеженном сосновом бору. Ветер стонал в верхушках деревьев. Кругом были чужие, незнакомые люди. Отец и сын снова сблизились, привязались друг к другу. Вернулись взаимное доверие, смех, шутки, откровенные разговоры.

Временами Петер становился молчаливым и задумчивым. Отец смотрел на него, желая проникнуть в его мысли, и говорил:

— А ну проснись! Спать надо ночью, тогда не будешь клевать носом днем!

— А я спал, — возражал Петер, улыбаясь при воспоминании о том, как провел ночь.

— Как же, спал, — говорил Продар, обрубая ветки и закрывая глаза при каждом ударе, чтоб в них не попала щепка. — Скажи кому другому, я-то знаю, когда ты пришел.

За шуткой отца крылась самая что ни на есть истинная правда, но Петер нисколько не смутился. Напротив, добродушие отца даже ободрило его.

— Сказал бы лучше, какая у тебя завелась зазноба? — полушутя-полусерьезно спросил отец.

— Как молоко, бела, как кровь, румяна, — шутливо ответил сын словами песни и взялся за работу, чтоб скрыть свое смущение.

Петер чувствовал, что краснеет от неловкости за это полупризнание.

Отец смеялся про себя.

— Только дурные женщины предлагают себя, — сказал он, продолжая обрубать ветки, — запомни это.

Вечером он сделал вид, что не заметил, как сын, пожелав ему спокойной ночи, ушел в лес.

Ветер метался в верхушках высоких деревьев и пел песню, то затихающую, то возникающую вновь. Петер ступил на неровную дорогу, петляющую меж скал. На нее падали громадные тени, шепот листьев доносился из темноты. Сердце Петера сжималось от страха, но, углубившись в мысли, он забыл об ужасе одиночества, которым дышали скалы и деревья.

Наконец лес расступился. На поляне стоял дом. Он обошел его, и из-за деревьев показался другой дом, окруженный садом. Где-то неподалеку били церковные часы — признак того, что поблизости находится село.

Калитка была открыта. Ветерок теребил листья герани на подоконнике. Зеленые ставни, точно два крыла, распластались на белой стене. У растворенного окна никого не было. Прождав с минуту, Петер постучал в ставень. Послышались легкие шаги, и в окне показалось бледное лицо девушки, закутанной в большую красную шаль.

— Не ждала меня сегодня, Кристина, Кристиночка, — ласково корил ее Петер.

— Я не могу тебе верить, ты обманываешь меня, — молвила девушка. У нее были печальные глаза и красивые губы.

— Нехорошо ты говоришь! — с обидой сказал Петер.

— Это правда? — спросила девушка. В голосе ее было столько подкупающей мягкости, что вся досада его прошла.

— Что правда?

— Что у тебя есть другая, мне люди про то сказали. И ты забудешь меня, как только вернешься домой.

Петер молчал, глазами лаская девушку. Он боялся вымолвить слово, боялся голосом выдать себя.

— А когда уйдешь, что будет со мной? — спросила вдруг Кристина.

— Буду ходить к тебе.

— Четыре часа в один конец?

— Четыре часа. Всю ночь буду идти, но увижу тебя.

Кристина улыбнулась счастливой улыбкой.

— А ты будешь думать обо мне? — спросил Петер.

— Сочти звезды на небе! — сказала девушка.

Петер не понял, зачем ему считать звезды.

— Я не могу.

— Столько моих мыслей будет с тобой каждую ночь. — И девушка тихо заплакала.

Петеру стало вдруг так хорошо, что он готов был закричать от радости. Он взял ее руку и держал в своей, как крошечную трепещущую пташку.

Всю обратную дорогу Петер размышлял, вновь переживая радость свидания. Перед ним в зеленой раме окна стояла белолицая девушка с бездонными глазами и ангельской душой.

Отец еще не спал, когда он вошел в избу.

— Гулял? — кашлянув, спросил Продар.

— Да, — ответил Петер и лег.

— А ведь раньше думал, что других девушек и на свете нет.

Слова отца были ему приятны. Они удивительным образом совпадали с его чувствами.

Через несколько дней они отправились домой. В последний вечер Кристина дала Петеру бумажный цветок, привязанный красной ниткой к зеленой веточке.

— Думай обо мне! — всплакнула она.

Петер обещал. И думал о ней всю дорогу от лесного заказа до своего ущелья. Возле дома Кошана он увидел Милку. Взглянув на цветок в петлице, он почувствовал нестерпимую боль.

Приближалась Пасха. Снег стаял; вода, добиравшаяся во время весеннего паводка до дома Продара, спала. Ивы и орех пустили молодые побеги, на залитых солнцем горах зацвели примулы, в кустах из-под прелых листьев прокладывал себе путь к солнцу морозник. Воздух дрожал над влажной землей.

Между корнями деревьев дышала согретая солнцем и как бы ожившая земля. Время от времени от нее отрывался ком и, шурша листьями, катился вниз. Камни, которые раньше сковывал мороз, освободившись от пут, летели в долину. На деревьях набухли первые почки.

От земли шел теплый дух, будоража природу и человека. Играл в крови, проникал в души. Сердце билось сильнее, руки невольно раскидывались в стороны, словно хотели обнять весь мир.

В Петера тоже вливались живительные силы весны, кружили голову. Уже несколько дней он был дома, но к Кошанам не ходил. Как-то под вечер сердце заставило его пройти четыре часа ради трех слов и улыбки. Под утро, измученный, он вернулся домой, но внутри у него все пело.

Временами его осаждала мысль, убивавшая прекрасную песнь природы, весны и любви, и тогда он стонал, как под ударами хлыста.

Какой-то безотчетный страх отравлял ему жизнь, тоскливое предчувствие преследовало его даже во сне. Ему казалось, будто его жизнь сплелась в тугой узел, который он сам распутать не в силах.

Была Страстная суббота. Петер увидел направлявшуюся к их дому Кошаниху и содрогнулся.

Войдя в сени, где вокруг очага сидела семья, женщина поздоровалась и сразу же прошла в горницу. Петер притаился в темном углу. Прежде чем заговорить, Кошаниха оглянулась; разговор был тихий, с глазу на глаз.

— Петер, ты думал несерьезно…

— Меня же не было дома.

— Но ты уже вернулся и уходил каждую ночь. Ты, конечно, можешь делать, как тебе хочется. Никто тебе не навязывается. Только ведь раньше надо было думать.

Петеру показалось, что его хватают за горло, он чуть не застонал от бессильной ярости.

— Я и сейчас могу подумать, — вспыхнули в нем гордость и упрямство.

— Сейчас? — Женщина повысила голос, словно уж больше не боялась, что ее услышат. — Сейчас, — повторила она и от волнения затеребила край передника. — Сейчас уже поздно. Приди сначала за тем, что у нас оставил, а уж потом думай о другой.

В голове у парня стало проясняться. Дело было до очевидности простым, и все же что-то ускользало от его сознания. Он молчал, молчал упорно, упорнее мрака, который, надвигаясь, глядел в окна.

Женщина поняла, что попала в точку.

— Ты должен прийти, чтоб позор не вышел наружу, — закончила она, пробуравив Петера своим колючим взглядом.

Петер не ощущал теплого воздуха, струившегося от реки, не слышал журчания воды, словно перебиравшей струны, не чувствовал разлитого вокруг благоухания.

Голоса природы не доходили до него. Жизнь внезапно повернулась к нему своей худшей стороной. И виной тому несколько блаженных часов, к сладости которых примешивалась горечь полыни.

Денно и нощно думал Петер обо всем этом. В душе его попеременно возникали и протест, и радость, и сознание долга, он даже думал о бегстве. Из-за себя, из-за отца, из-за Милки, у которой в суровой складке у рта скрывалась какая-то тайна. О том, чем все это может кончиться, он не думал.