Сундук с серебром

Петер не ходил к Кошанам. И не только потому, что боялся отца. Гораздо больше удерживала его уязвленная гордость. Пусть грязь сотрется с ее образа!

Тишина и подавленность царили в доме Продара. Разговаривали по привычке приветливо, но прежней сердечности не было. Лишь со временем жизнь вошла в свою колею.

Петер немного успокоился. По ночам перед ним витал образ Милки. Однажды ноги его сами собой зашагали через кусты к дому Кошана. Едва он завидел Милкину фигуру, как любовь с прежней силой всколыхнулась в его груди.

Петер колол дрова под Мертвой скалой и рубил хворост. Складывая за колодой груду поленьев, он невольно бросил взгляд в долину. Намеки отца давно уже забылись, остался лишь страх перед ним. И он почувствовал угрызения совести оттого, что так давно не был у Кошанов.

Как-то после полудня из кустов вышла женщина; это была Милка. Подойдя к Петеру, она остановилась и посмотрела на него, как на уличенного в воровстве мальчишку. Петер точно окаменел, щеки загорелись румянцем.

— Почему не приходишь? — спросила Милка.

— А я у вас ничего не забыл.

Один вид ее вмиг рассеял все его сомнения. Он не верил собственным глазам, что видит Милку не во сне, а наяву.

Милка сидела на бревне и без умолку болтала. Петер несколько раз порывался сказать ей, почему избегает встреч, но что-то мешало ему.

«Предлагает себя», — подумал парень и тут же подавил эту мысль, целиком отдавшись чарам, которые излучали ее слова и тело.

— Придешь? — спросила она.

Петер ощутил сладость поражения; он испытывал бы блаженство, даже если бы она его била.

— Приду, — пообещал он.

Ни в этот, ни в следующий вечер Петер не пошел к Кошану. На третий день он незаметно улизнул из дому, но отлучка его длилась не больше часа. На четвертую ночь он вернулся под утро, но не от дома Кошана, а с противоположной стороны.

Отец стоял на пороге.

— Далеко ходил? — сказал он.

— Далеко, — ответил сын, не глядя.

В начале марта, когда первые косые лучи солнца уже пробились к дому Продара, солдаты ушли и от Кошанов. Другие не пришли. Они оставили за собой истоптанную землю, валявшиеся повсюду консервные банки, забытую кем-то каску.

Люди вздохнули с облегчением и попытались зажить прежней жизнью. Несколько дней их не покидало чувство, будто часы в доме остановились; было одиноко, еще более одиноко, чем до прихода солдат.

Нищенка после долгого перерыва опять пошла с сумой.

— А Кошанова Милка слезы лила по солдатам, — бросила она, проходя мимо Продара и его сына.

Продар многозначительно повел глазами, Петер до крови закусил губу.

Вечером Петер снова был у Кошанов и поздно ночью кружным путем вернулся домой. Дверь была открыта, он влез на печь. Вид у него был мрачный, нещадно билось сердце. Он проспал до полудня.

Душевное смятение доставляло ему жестокие страдания. Все ему теперь виделось в другом свете. На него напало странное ослепление. Эта женщина вольна была делать с ним что угодно.

— Ты и вправду плакала? — спросил он Милку.

— Правда, — простонала она. — Из-за тебя плакала. А ты думаешь о чем-то другом… Обманываешь меня…

Петер обнял ее, стараясь успокоить, но Милка становилась все безутешнее. Прошло немало времени, пока на нее подействовали его ласки и уговоры, — от первых сумерек до полуночи, от первого объятия до того исступленного самозабвения, когда человек теряет контроль над собой.

Был уже полдень, когда Петер проснулся и, точно ужаленный, спрыгнул на пол. В груди его клокотали вопросы, на которые он тщетно искал ответа; они стегали его бичом, не давая минуты передышки.

Петер забивал возле поленницы кол; погруженный в думы, он не заметил, что кол уже уперся в скалу, и все колотил и колотил, пока кол не разлетелся в щепы…

Под вечер, возвращаясь с работы, в конце поля, у самого мостика, он увидел в кустах Милку.

Добрая половина терзавших его сомнений вмиг была забыта. Петер подошел к ней.

— Что ты здесь делаешь?

— Уж и подождать тебя нельзя?

Выражение лица ее было необычным.

— Можно, — холодно ответил Петер.

— Отец дома?

— Зачем он тебе?

Петеру не понравилось, что девушка спрашивает об отце.

— Я знаю, — она смотрела на него в упор, — что он видеть меня не может. И не по своей воле ты сказал, что больше не придешь.

— По своей.

— Раньше надо было говорить, теперь поздно.

— Могу и сейчас, — бросил он с досадой. Воспоминание о прошлой ночи жгло огнем.

— Сейчас? После вчерашнего? Что никогда больше не придешь? Что знать меня больше не хочешь?

И на Петера градом посыпались заранее приготовленные неприязненные и злые, но вместе с тем справедливые слова. Смущенный и приниженный, он застонал, готовый выполнить любое ее желание.

Петер с Милкой не заметили, как от дома тихо отделилась тень. Перед ними стоял Продар, в темноте он был похож на тень прибрежной ивы.

— Вы что тут делаете? — спросил он.

Парень с девушкой оторопели от изумления. В самую решительную минуту между ними встал посторонний, не дав сказать последнего слова. Милка повернула искаженное лицо к Петеру.

Петер смотрел на отца невидящими глазами. Продар был неподвижен, страшен в своем безмолвии, весь окутан тайной.

— Честные люди приходят в дом, — сказал Продар, обращаясь к девушке, — для тебя же нет места ни в нашем доме, ни здесь.

Милка в смущении молчала.

— Найдется и для меня место! — вдруг крикнула она, метнув взгляд на онемевшего Петера.

— В моем доме нет!

— Найдется!

— Только не для тебя! — во всю мочь завопил старик.

— Для меня!

Милка уже стояла на середине моста и резко и грубо отвечала ему из полутьмы.

Отец оглянулся на сына, хотел что-то сказать, но только топнул ногой и ушел.

Петер готов был провалиться сквозь землю.

Слова девушки не на шутку взволновали Продара. В сыне он видел ее молчаливого союзника. Лжет ему Петер или он и впрямь не ходит к ней? Откуда в век такая уверенность?

Отец с сыном ходили насупившиеся, не глядя друг на друга. Мать безуспешно старалась их примирить. Медленно и опасливо, словно ожидая подвоха, шли они навстречу друг другу.

Петер больше не ходил к Кошанам. Он стыдился Милки и боялся отца. Милка, завидев его издали, не махала ему рукой, как прежде, а тут же поворачивалась к нему спиной, что и радовало его и печалило. Презрение девушки задевало его, ибо, несмотря на размолвку, она все еще владела его мыслями. Временами память воскрешала незабвенные минуты, которые с непреоборимой силой влекли его к Милке.

Как-то он встретил Кошаниху. В ее пронзительном взгляде Петер прочел укор. Прежде чем он успел сообразить, что к чему, она быстро затараторила:

— Что-то ты нас совсем забыл, ежели о чем серьезном думал…

Сказано было ясно, без обиняков. Петер молчал.

— Наш дом всегда открыт для тебя, — добавила женщина и пошла своей дорогой.

В тот же вечер Петер снова был у Кошанов; Милка, казалось, ничего не помнила, только на отца его злилась.

— Петер, когда думаешь сыграть свадьбу? — спросила Кошаниха.

Петер отшутился, не ответил ничего определенного. Мать выразительно посмотрела на дочь.

— После Пасхи, — сказала Милка, — не позже!

Петеру не понравилось, что она опередила его с ответом. С Милкой они говорили о любви, не о браке. Он не сватался, и его не сватали, но об этом он только подумал, сказать не посмел. Сейчас же речь шла о свадьбе как о деле давно решенном.

Петер умолк и вскоре распрощался. Легким шагом дошел он до середины мостика и тут же увидел на противоположной стороне темную фигуру отца.

Петер вернулся, присел на корточки на сухую отмель и стал ждать, пока отец уйдет.

После разговора с Милкой и ее матерью все ему там опостылело. Больше он не ходил к Кошанам.

Началась борьба между Петером и двумя женщинами, стремившимися навязать ему свою волю. Она не прекращалась ни на один день. Ни вражда двух семейств, ни странное поведение Петера не мешали им неотступно его преследовать. Стоило Петеру пойти в долину, как где-нибудь в пути его догоняла Милка. Если он работал в лесу, то вдруг поблизости раздавался шум раздвигаемых ветвей, и взору его являлась Кошаниха.