Сундук с серебром

Бело-сине-красные флаги висели уже четырнадцать дней. Все это время войска безостановочно днем и ночью шли на север.

Но вот людской поток схлынул. Дороги опустели, вымокшие на дожде флаги понуро висели в хмурых осенних сумерках.

Новые вести всех взбудоражили. Люди вышли на пороги домов и смотрели на сизую дорогу. В один из дней вдали показалась черная точка, которая росла с каждой минутой. Жители попрятались по домам.

Это был отряд солдат. Низкорослые, в зеленых мундирах и железных касках, они шли мелкими, частыми шажками, впереди несли зелено-бело-красное знамя с гербом посередине.

Дойдя до селения, они остановились. Люди со страхом взирали на них, прислушивались к чужой речи. Немного передохнув, солдаты двинулись дальше. За ними пришли другие.

В тот день Петер необычайно быстро и с пустыми руками вернулся домой. Насупившись, ходил он по горнице; домашние смотрели на него вопрошающе, но он упорно молчал.

— Ничего не принес? — спросил отец, не дождавшись, когда он заговорит.

— Нет, — ответил Петер и, немного помолчав, добавил: — Нашей власти больше нет. Пришли итальянцы.

Воцарилось молчание. Продариха пыталась понять эту новую перемену, никак не укладывавшуюся у нее в голове. Продар спрашивал о подробностях, но Петер больше ничего не знал.

— Что ж теперь с нами будет? — робко спросила Продариха.

— К нам они не придут, — заверил ее Продар. — Мы слишком далеко.

Слова Продара породили страстное желание, чтоб жизненные бури обошли стороной этот забытый богом край, где от рождения до смерти, из рода в род они с трудом добывали себе кусок хлеба.

Целую неделю никто не показывался на дороге, никто не отваживался спуститься вниз.

— Что я говорил! — сказал Продар.

На следующий день итальянцы пришли.

Горы покрылись тонким снежным ковром, доходившим до самой долины. Река замерзла, дороги заледенели. Солнце сверкало на горных вершинах, не спускаясь в долину, от реки веяло ледяным холодом. Снег скрипел под ногами, лес в горах глухо стонал.

Итальянцы стали на постой в обоих домах, только избушка оставалась свободной. Кошаны ютились в боковушке; горницу и полкухни заняли солдаты. Продары мерзли в каморке на чердаке, боковушку пришлось отдать офицеру, горницу — солдатам, в сенях толклись все вместе.

В ущелье пришла новая жизнь. Между обоими домами с утра до вечера шла перекличка. Солдаты отдыхали от трудных переходов, от недавно покинутых окопов.

Им хотелось поразвлечься, они насвистывали и пели, поглядывали на обеих девушек, глазами и жестами стараясь растолковать им то, что не могли объяснить словами.

Тяжело было на душе у Продара: в собственном доме он чувствовал себя гостем. Солдаты безжалостно рубили деревья, волокли их к дому. Весь день в очаге полыхал огонь. Продар возненавидел пришельцев. Не в силах смотреть на их бесчинства, он с утра до вечера бродил по лесу, охраняя лучшие деревья. Дом оставлял на Петера.

Однажды вечером он увидел, как Францка простодушно шутила с солдатом. Он стал как вкопанный и с трудом сдержался, чтоб не вспылить.

После ужина Продар позвал девушку в каморку, на чердаке. Дочь по глазам его поняла, что дело плохо, и, вся задрожав, потупилась.

— Францка, посмотри на меня!

Девушка медленно подняла глаза.

— Францка, у тебя один дом, один отец и одна мать!

Францка молчала.

— Так или не так? — Продар повысил голос. Дочь упала на колени. — Отвечай, так или не так?

Она кивнула.

— Но ежели у тебя один отец, одна мать и один дом, то смотри, как бы тебе их не потерять!

— Что я сделала?- — зарыдала девушка.

— Пока ничего особенного, — сказал отец. — Я не потерплю, чтоб на мой дом пал позор: ни большой, ни малый. Да к тому же с этими!.. — отчеканил он, отбивая каждое слово ногой.

Продар был неумолим. В словах его звучала гордость. Он не допускал ни малейшего пятна на своей чести. Порядочность составляла единственное богатство его рода во всех поколениях. Ни с кем, и уж меньше всего с солдатом!

— Ступай, — сказал отец после долгого молчания.

Дочь ушла, обливаясь слезами.

За три недели до Рождества вся округа окуталась снежным покровом; ударили морозы, деревья стонали, люди забились в дома. Узкая тропинка вела от дома к дому, потом к дороге и дальше по склону горы к далекой приходской церкви.

Петер поравнялся с домом Кошана. Кошаниха, возившаяся в сенях, окликнула его, приглашая войти. Милка стояла у очага и улыбалась.

— А ты, Петер, все такой же, — сказала Кошаниха. — Куда пойдешь завтра к мессе?

С тех пор как пришли солдаты, Петер не заходил к Кошанам, потому что им с Милкой никак не удавалось поговорить с глазу на глаз. Однако он продолжал думать о ней. Исподволь, почти подспудно родилась в нем мысль, что Милка могла бы стать его женой. С каждым днем он укреплялся в этом желании, хотя и не мог себе представить, как все произойдет. И все же при мысли о женитьбе одна Милка вставала перед глазами. Возможно, потому, что других девушек он попросту не знал.

— В приходскую, — не сразу ответил он.

— Гм, — произнесла женщина и посмотрела на дочь. — Наш хозяин пьянствует где-то в долине. Если б вы с Милкой пошли в село… может, заодно и его б нашли…

Петер взглянул на девушку, не сводившую с него глаз.

— Пойду, если Милка пойдет.

Едва занялось утро, Петер с Милкой уже взбирались по узенькой тропинке над рекой; было скользко, под ногами громко скрипел снег; они запыхались и почти не говорили.

Выйдя на дорогу, они разговорились. Петер рассказывал о своих военных приключениях, Милка о том, как все это время жилось дома. Незаметно разговор перешел на солдат.

— Добрые они, — сказала девушка, — ласковые, совсем как дети. Веришь, — она вскинула глаза на Петера, — они дают мне все, что я захочу.

Петер молчал.

— Знаешь, а один даже сватался ко мне, — засмеялась девушка.

От неожиданности у Петера перехватило дыхание.

— Кто? — спросил он, стараясь не выдать своего волнения.

— Унтер-офицер… Дом у них богатый, — подчеркнула Милка, — и человек он хороший.

Петер молча смотрел в землю, считая следы на смерзшемся снегу. Дорога плясала у него перед глазами.

Девушка опять взглянула на него.

— Но я ему отказала. — И, немного помолчав, добавила: — На побывке сейчас. Не знаю, вернется ли. Уж пора бы.

Молча ступили они на бесснежное шоссе. Разговор не клеился. Скоро они пришли в село.

После мессы Петер с Милкой обошли все трактиры. Кошана нигде не было. Петер нахмурился, чувствуя, что его провели. Повеселел он лишь после третьего стаканчика вина. Щеки разрумянились, ему стало хорошо и приятно.

Милка казалась ему необычайно привлекательной. Волосы, падавшие на лоб и щеки, точно занятные игрушки, все больше волновали его кровь по мере того, как он пил стакан за стаканом. Глаза Милки блестели. Лицо смягчилось, суровая складка возле рта исчезла.

Уже спускались сумерки, когда они вышли из трактира. Петер поскользнулся на льду, Милка схватила его за руку.

— Так убиться можно!

— А тебе-то что, если и убьюсь? — Петер взглянул на девушку.

Он просто хотел испытать ее, и она поняла это.

— Ты бы обо мне так думал, как я о тебе…

Слово за слово, и, точно завороженные, они пошли рука к руке. И там, где тропинка была у́же всего, недалеко от дома Кошана, под покровом темноты, они прильнули друг к другу. Петер весь пылал, не выпуская девушку из своих объятий. Проснулся ли в нем мужчина, или это была любовь?

— Приходи к нам, — сказала на прощанье Милка.

Несколько дней Петер ходил как потерянный. Все его чувства пришли в волнение. Бессонные ночи и мысли, осаждавшие его за работой, утвердили его во мнении, что ему пора жениться и что женой его будет Милка. В последние дни он так свыкся с этой мыслью, что уже живо рисовал будущее, начиная с женитьбы. Он не любил менять своих решений, болезненно переживая любую перемену в них.