Сундук с серебром

Продар смолоду работал не покладая рук: как крот, рыл землю, убирал камни и корни и даже воде указывал дорогу. В доме он был полновластным хозяином; всякий, кто хотел жить с ним в ладу, должен был честно трудиться. Послушных он награждал любовью, которую, однако, открыто не выказывал. То, что попадало к нему в руки, он уж не выпускал. Провинности прощал с трудом.

Жена Продара была женщина безответная, покорная, намного моложе своего мужа. Она хорошо знала все его достоинства и недостатки, за тридцать лет их совместной жизни они не сказали друг другу ни одного худого слова.

Из всех рожденных ею детей в живых остались только двое — Петер и Францка. Фигурой Петер пошел в отца, что же до характера, то тут лукавая природа почтила обоих родителей, соединив в их сыне самые противоположные черты. Однако смесь упорства и робости, податливости и стойкости пошла ему скорее во вред, чем на пользу. Францка была целиком в мать, как побег на том же дереве, дающий те же плоды.

От дома Продара дорога тянется вдоль крутой горы среди зарослей ежевики. Узкий, качающийся мостик ведет на другой берег реки, где расположено самое плодородное в долине поле, правда плохо защищенное от воды и того хуже обработанное. Над ним отвесный склон, а чуть выше, на ровном уступе стоит бревенчатая избушка. В ней жила старая нищенка со своим увечным сыном, прижитым Бог весть от кого. Полузабытое предание гласит, что побирушка была дочерью одного из Кошанов. От отца ей досталось поле и небольшой участок на склоне, где она кое-как вместе с сыном хозяйствовала. Дважды в год она обходила с сумой округу, сын же с грехом пополам сапожничал.

Высоко в горах выпас и фруктовый сад; там же, в ложбине, прячется одинокий запущенный дом, где живут брат с сестрой. Других домов поблизости нет. Долина сужается и начинает подниматься. Река, приближаясь к своему истоку, становится все уже и стремительнее. Возле мощного родника долина кончается, образуя широкую воронку; появляются песчаные проплешины, покосы, кое-где вырубки. Редкие дома лепятся на косогорах. Бурные потоки стремятся к перевалу. За перевалом — Ровты.

Кошаны и Продары и кумились друг с другом, и дружили, и враждовали. Когда водили дружбу, при встрече перебрасывались двумя-тремя словами, когда враждовали, молча проходили мимо.

В школу никто не ходил. Читать и писать учились кое-как по старым книгам. Церковь посещали только по воскресеньям, да и то от каждого семейства по одному человеку, ибо до церкви было часа три ходу. Домой возвращались поздно вечером. Остальные молились дома.

Редко кто выбирался на большак, чтоб купить в придорожной лавке муки и всего необходимого. Еще реже бывали на базаре в селе, а уж в городе — почти никогда.

Нелегко жилось в горах. Жалких крох хлеба, вырванных из песчаной земли и корчевья, не хватало. Копченое мясо, картошка и капуста едва утоляли голод в зимние дни. Разведение скота на продажу не окупалось, лес превращать в деньги тоже было трудно.

Полная оторванность от внешнего мира наложила на людей особенный отпечаток. Они жили так, словно были одни на целом свете. Изредка уединение их нарушали сборщик налогов да жандармы. Они чувствовали себя счастливыми, когда в долине не было чужих.

Вести извне доходили до них весьма редко. Приходского священника они едва знали в лицо. Каждая принесенная с дороги новость быстро облетала окрестные горы, два дня о ней говорили, на третий забывали.

Мировая война внушала им страх всего несколько дней, потом к ней привыкли. Новые волнения начались в тот день, когда жандармы угнали Петера, и продолжались все время, пока приходили красные открытки от Петера. Когда тихими вечерами из-за горизонта доносился грохот канонады, люди в страхе поднимали головы и прислушивались.

Солнце в ущелье вставало поздно и, посветив несколько часов, вскоре после полудня заходило. На долину ложилась тень. В этой тени люди росли, жили и умирали…

В один из пасмурных ноябрьских дней Петер с котомкой за плечами вышел на дорогу. Месяц миновал с тех пор, как они с отцом, стоя на вершине горы, оглядывали окрестности. Он был уже совершенно здоров и полон безудержной радости жизни. На щеках, как и прежде, играл легкий румянец.

Он шел, чтоб раздобыть муки или зерна. Нехватки добрались и до этой глуши, нагоняя на людей тоску. Деньги утратили цену, припасы кончились, надвигался голод.

— Стелить мне их, что ли, под себя! — пробурчал Продар и не глядя швырнул ассигнации на стол.

— Дайте их мне, — сказал Петер. — Я попытаю счастья. Может, удастся проесть их.

Вернулся он под вечер. Котомка была пуста, но лицо его сияло.

— Война кончилась!

Новость была столь ошеломляющей и неожиданной, что ему не поверили.

— Люди говорили… Да я и сам видел — солдаты домой возвращаются, — пояснил Петер.

После этих слов все словно забыли про голод. На следующий день Продар увидел Кошана. Тот возвращался из долины, куда отправился еще до света.

Продар подошел к мостику, сложил руки рупором и крикнул:

— Правда, что война кончилась?

Из доносившихся до него обрывков слов Продар узнал, что войска валом валят по дороге. Повсюду стоят брошенные обозы с грузом и лошади.

После полудня долиной проходил солдат с тяжелой кладью. Он присел передохнуть на камень как раз против дома Продара.

Петер смотрел на него, как на чудо.

— Ты, приятель, заблудился.

— Я из Ровтов, не заблужусь. Дорога здесь похуже, да зато короче.

— Так это правда? — спросил Петер, готовый без конца находить подтверждения радостной вести.

— Не веришь, ступай посмотри. Заодно и едой разживешься. Харч прямо на дороге валяется.

На другой день к вечеру вернулся с шоссе Продар, шмякнул на скамью набитую продуктами котомку и сел.

— Как в долине?

— Так, — сказал Продар, отирая пот со лба. — Народная власть там. Везде флаги висят.

Продариха пыталась по его глазам прочесть, хорошо это или плохо.

— Только б войне конец, — заметила она осторожно, — а уж какая будет власть, все равно.

У Петера заблестели глаза. Продар кивнул.

— Сколько отдал за муку? — спросила Продариха.

— Шиш на постном масле, — ответил Продар, счастливо улыбаясь. — Ты, Петер, с Кошановой Милкой пойдешь завтра в долину. Может, еще чем разживетесь.

— Ежели так пойдет, — сказала ошалевшая от радости жена, — хорошо будет жить при новой власти.

Наутро Петер с Милкой отправились в путь. Пустынная дорога в теснине тянулась и тянулась, сужаясь с каждым шагом. В детстве они были неразлучны — вместе играли, вместе сидели за букварем. Тогда Петер не любил Милку. Она была младше, но выше его и сильнее и часто обижала его и колотила. Но без него не могла обходиться, и когда он убегал от нее, всегда на него жаловалась.

Достигнув отроческих лет, Петер стал держаться независимо и частенько показывал ей спину. В Милке, уже отошедшей от детских игр, тоже развилась девичья гордость, теперь она стыдилась ходить за ним по пятам. Тут грянула война.

Увидев Милку после войны, Петер обнаружил, что она сильно изменилась. Крупная, деловитая, во всем похожая на мать, только глаза были обращены куда-то внутрь. Он постоянно чувствовал исходившую от нее какую-то неизъяснимую, подавляющую его силу. Возможно, это ощущение сохранилось у него с детских лет. Но он еще не оправился от ужасов войны и старался не замечать ее зовущих взглядов, предпочитая одиночество.

Теперь он выздоровел, жизнь в нем била ключом. На Милку он уже смотрел другими глазами. Она была, как никогда, желанной. Он чувствовал себя целиком в ее власти, но сейчас эти оковы не были ему в тягость, как в детстве, напротив, они были ему приятны.

Они говорили, обсуждали всякие обыденные вещи, но ненароком прощупывали словами сердца друг друга, то словно бы расходясь, то снова ловко нападая. Делая вид, что защищаются, они шли навстречу друг другу. Поздно вечером, сгибаясь под тяжелой ношей, они вернулись домой…