Сундук с серебром

— А что людям сказать? Ведь все смеются надо мной. И кто будет платить, когда придут взыскивать? Вы? Или у вас есть деньги?

Отец все еще молчал. Сын искал новых слов. Не найдя их, он тоже умолк.

Вот и первые дома у шоссе. Завернули в трактир. Выпили по шкалику водки, заказали вина. Петер пил с горя и досады. Продар, полегоньку потягивая вино, смотрел на сына. Каждый раз, когда тот спрашивал, пойдут ли они дальше, он отрицательно качал головой.

В полдень сын уже ни о чем не спрашивал. Продару вино ударило в голову, у Петера горели глаза. Они уже забыли, что их привело сюда.

Вспоминали прежнее житье, сравнивали его с теперешним, незаметно перешли на домашние дела. Хмель развязал языки, и сын, слово за словом, открыл отцу свою душу. Продар понял, что не все ладно в жизни Петера.

— Послушайте, — спросил под конец Петер, — что вы знаете про Милку? Вы что-то такое говорили тогда…

Продару стало жаль сына. Его пьяная откровенность причиняла ему боль.

— Брось это, — сказал он. — Ничего я не говорил. Сейчас не время. Ничего я не знаю.

— Не знаете? — всхлипывал Петер. — А я только догадываюсь. Я точно знаю, когда должен родиться ребенок, ежели он мой. А коли родится раньше, то не мой!..

— Молчи и пей! — Отец пододвинул к нему стакан.

Через час сын положил голову на руки и заснул за столом.

Поздно вечером возвращались они домой. Петер все время спотыкался и нес околесную. Но по мере приближения к дому он становился все трезвее и молчаливее.

Когда перешли через мост и ступили на тропинку, сын напился воды, тряхнул головой и взглянул на непреклонное лицо отца.

— Я молол невесть что?

— Ты ничего не говорил. Успокойся и забудь!

Молча они шли по ущелью. Дойдя до конца, сын остановился.

— Отец, — попросил он, — не говорите никому, что не перевели на меня дом. Скажите матери, ежели хотите, только и она пусть молчит.

Продар в самом добром расположении духа искал лозу на горе над домом. Солнце сияло на ясном небе и, пробираясь сквозь густую сеть листвы и ветвей, золотило мшистую землю.

Продар разговаривал с природой. Вот он срезал притаившуюся в зарослях орешника лозу и повел с ней такую речь:

— Ах, попалась, лоза-горяночка, намотаю я тебя на леву рученьку, и пойдешь ты за сестричками.

Бережно, словно драгоценность, нес он лозу, все время глядя по сторонам. Вдруг прямо перед собой он увидел ящерицу. Она сидела на камне, выкатив на него свои ласковые глаза.

— Гуляй, гуляй! А ведь забралась-таки, шельма, ко мне за шиворот. Ну, ежели и не ты, то твоя сестра. Гуляй!..

Продар взмахнул рукой, ящерица чуть сдвинулась в сторону и опять воззрилась на него.

Защебетала птица: чирик, чирик!

— Я не Чирик, я Продар. И даже будь я Чирик, все равно не дело кричать над моей головой!..

Такие минуты бывали у него нередко. Когда земля купалась в неудержимых волнах ароматов и света, он чувствовал, как в него тоже входит что-то лучезарное. Он словно срастался с землей. Мир казался ему прекрасным, и он с детской непосредственностью радовался природе.

Проходя мимо Мертвой скалы, Продар увидел греющуюся на солнышке гадюку. Он хотел пристукнуть ее палкой, но змея мигом скрылась среди камней. Продар срезал еще несколько прутьев, связал их вместе и поднялся на вершину.

Сквозь листву деревьев взгляд его обежал долину и гребни гор. Все утопало в зелени, все было залито солнцем.

Продар сел на камень, положил руки на колени и стал смотреть в просветы между стволами, как в подзорную трубу. Он жмурился, упиваясь красотой мира и ни о чем не думая.

Зашелестели листья. Продар оглянулся. К нему подходил длинный сухощавый человек с обвислой кожей на лице.

— Чуфер! — удивился он. — Откуда ты взялся?

У Чуфера была небольшая усадьба в горах, кроме того, он был охотник, музыкант, жег уголь, известь и вообще занимался всем, в чем была нужда и на что толкали обстоятельства. Поэтому его можно было встретить где угодно, в своей или чужой долине, на всех окрестных горах и соседних усадьбах.

С Продаром они были старые знакомцы. В молодые годы даже водили дружбу. Потом Продар женился на его девушке, но Чуфер, несмотря на это, продолжал ухаживать за ней напропалую. Бедняжка трепетала, как бы чего не вышло. Тогда-то они стали чуть ли не врагами.

Чуфер так и не женился, жил бродягой-цыганом. С годами все старое забылось. В дни юности они все поверяли друг другу; доверие бессмертно, время бессильно убить его.

— Присаживайся, — пригласил его Продар. — Ежели не торопишься.

— Я никогда не тороплюсь, — сказал Чуфер и сел. — Как живешь-можешь?

— Помаленьку. — Продар пожал плечами; ему не хотелось касаться своих ран, чтоб не испортить хорошего настроения. — Долго мы с тобой не виделись.

— Со свадьбы Петера.

— Верно.

Чуфер был на свадьбе музыкантом.

— Ну, как молодуха?

Продар подумал, открыл было рот и снова закрыл. Но через некоторое время все же сказал:

— Уж коли зашла речь, не хочу врать. Скажу прямо, похвалиться нечем.

Чуфер задумался.

— Вся в мать, — вздохнул он. — К граблям привыкла, вил не знает.

— Еду выдает по норме. И то, когда работаю дома, а когда меня нет, то жене моей и в том отказывает. Чтоб ей пусто было!

— Поспешил дом отдать!

— А я и не отдавал. Это она так думает, что я отдал. По пути в село передумал. Петер побоялся ей сказать.

Чуфер прыснул со смеху, но вскоре умолк, вытянул свои длинные ноги и задумался.

— Трудно, — посочувствовал он и заговорил о другом: — Тебе не кажется, что в Присойнике падают деревья? — И он показал пальцем на противоположную гору, где среди зелени виднелась рыжая плешь.

— Рубят, — подтвердил Продар. — Я же говорил, что будут рубить. Итальянцы падки на лес, люди — на деньги.

— Деньги придут в страну.

— И уйдут… Голод все пожрет. Глянь-ка вон туда, глянь… Ты когда-нибудь проходил по песчаным косогорам? Гора рушится и засыпает ущелье. Скоро здесь будет озеро. Ни один кустик уже не растет. Почему? Мой отец видел, как оголяли гору.

Продар поднялся. Рядом с долговязым Чуфером он казался карликом.

— А теперь ни денег, ни леса, ни земли. Кто продал лес, пойдет с сумой. Попомни мои слова — после моей смерти эта гора тоже станет голой.

Мужчины расстались. Чуфер скрылся в просторной горной ложбине, густо поросшей лесом. Продар пошел по тропинке в долину. От хорошего настроения не осталось и следа, губы его шевелились, словно он разговаривал сам с собой.

«Чирик, чирик!» — прощебетала над ним птичка.

Продар не слышал ее.

Зарядили дожди. Работа стала. С юга ветер гнал густые, плотные тучи. Зацепившись за горные вершины, они останавливались и проливали частые струи теплого дождя. От сохнущей земли поднимался пар, воздух накалялся, как в печи. Туман заливал склоны.

Но Продар предрекал:

— Дождь еще будет.

И действительно, солнце вскоре скрывалось, снова начинался дождь, снова опорожнялись тучи, и снова на солнце обсыхала земля.

Истомленные духотой, бездельем, ожиданием хорошей погоды, люди помрачнели, насупились, в глазах светилось недовольство, в обращении друг с другом прорывалась злоба, говорили о всяких пустяках.

Над домом Продара сгустилась атмосфера гнева и обид. Собиралась гроза. То здесь, то там вспыхивали зарницы, но грома пока не было.

По глазам Петера, не умевшего лгать, по его поведению Милка с матерью поняли, что усадьба не переписана, хотя ни словом о том не обмолвились. В Милке росло раздражение, проявлявшееся в тысяче мелочей, оскорблявших Продара, его жену и даже Петера.

Беременность сделала ее особенно раздражительной, временами просто несносной. Порой Петер задумчиво смотрел на жену и опускал голову. Однажды мать заметила, как он таращится на ее округлившиеся формы.

— Петер, а не рановато ли? — сказала она и тут же пожалела о своих словах.