Пятая печать

— Остановите! Остановите! Как вы смеете? По какому праву? Остановите, вам говорят!

Машина продолжала ехать. Дюрица ухватил книготорговца за руку и вновь усадил его рядом с собой:

— Вы что, не понимаете, что надо молчать?!

— У них нет права… чтобы мирных людей!.. — кричал Кирай, пытаясь высвободиться из рук Дюрицы, — это же бандитизм! Пусть немедленно остановят!

— Замолчите, — вдруг произнес спокойным голосом трактирщик. — Еще одно слово, и будете иметь дело со мной…

Он закашлялся и, нагнувшись вперед, сплюнул на пол. Откинувшись вновь назад, выругался:

— Черт бы их побрал… сволочи, дерьмо поганое!

— Да что же это?.. Что это вообще? — спросил Ковач, — Вы хоть что-нибудь понимаете? Господи!.. Все-таки… что это вообще такое, мастер Дюрица?!

— Замолчите и успокойтесь! — отвечал Дюрица. — Позже выяснится, что произошло какое-то недоразумение…

— Но как это могло произойти? Как это вообще можно себе позволять? И что мы такого сделали? — Он закрыл лицо руками. — Не могу, не возьму в толк… как это возможно! Ничего не понимаю… как есть ничего… О боже!

Кирай снова вскочил:

— Немедленно остановите! Нельзя так обращаться с честными, гражданами! Не имеете никакого права!

Трактирщик встал и толкнул Кирая на место:

— Слов не понимаете, черт вас побери совсем! Если вам сказано молчать, то и прикусите язык…

Дюрица ухватил книготорговца за рукав:

— Сидите спокойно, подождите, чем это кончится! Произошло недоразумение, которое скоро выяснится… И вы тоже сядьте, коллега Бела!

Трактирщик опустился на свое место:

— Ежели вы еще раз ударитесь в истерику, я за себя не ручаюсь… Сядьте на свою задницу и помалкивайте!

Дюрица вынул сигареты:

— Вот, закурите и успокойтесь!

Трактирщик встрепенулся:

— У вас есть сигареты?

— Есть… Сначала закурю я, а вы потом прикурите от моей…

Он расстегнул пуговицы и распахнул полы пиджака:

— Коллега Бела, встаньте и загородите окошко!

Он чиркнул спичкой. Потом раздал сигареты, чтобы остальные тоже могли прикурить.

— Надеюсь, они не почувствуют запаха?..

Трактирщик сделал глубокую затяжку:

— Спасибо… мастер Дюрица!

Ковач курил, опустив голову, Кирай повернулся к дверце и закрыл лицо руками:

— Это ужасно… Я не вынесу, я больше не вынесу!..

В полном молчании они докурили сигареты. Затоптав окурок, трактирщик повернулся к Дюрице:

— Послушайте, мастер Дюрица…

— Да!

— Вы не рассердитесь, если я вас кое о чем спрошу?

— Пожалуйста…

— Так не рассердитесь?

— Нет!

Трактирщик помедлил немного. Потом спросил:

— Вы ничего такого не сделали, за что вас могли забрать?

Дюрица затоптал сигарету и ответил:

— Нет!

— Это точно?

Дюрица откинулся к стенке кузова, запахнул на себе пиджак:

— А почему вы спрашиваете именно меня?

Трактирщик, снова помедлив, ответил:

— Я вам ничего не говорил!

Он наклонился и сплюнул на пол скопившуюся во рту кровь.

— В последний раз меня бил отец… — произнес Ковач и, обхватив обеими руками затылок, уткнулся головой в колени.

8

Когда накануне вечером Кесеи, фотограф, расстался с компанией и вышел, он поднял воротник, поглубже засунул руки в карманы и, держась поближе к стене, направился к главной улице.

— Боже мой, — шептал он, — какая трагедия! Бедное человечество!.. Отчего люди стали такими? Чем выжгло из их душ красоту, добро, величие? Что заставило их забыть о самом существенном в человеке — об ответственности?

Он всегда держался поближе к стенам. Стыдился своей постукивающей ноги, к тому же в случае необходимости возле самой стены он быстрее мог найти опору.

— Скажи я им, что стану подлецом, они тут же поверили бы и не обиделись. Да и не в том беда, что в моей подлости и слабохарактерности не усомнились бы. Хуже то, что даже и презирать бы не стали! Ни тени упрека или гнева… Они и самих-то себя не презирают и завтра, бреясь поутру, спокойно будут смотреть себе в глаза! Этот часовщик назвал меня лжецом! Разве могу я ему простить? Ведь дело не просто в нанесенной обиде — хотя можно ли такое стерпеть? Наверное, тут уж сам человек решает — один может стерпеть, другой нет! Тоже не пустяки! Но не только об этом речь… И вообще, можно ли оправдать испорченность и равнодушие? Разве он не все человечество оплевал, когда, назвал меня подлецом, то есть сказал, что я лгу, — это ведь одно и то же? Только ли я один оскорблен? А на него самого не легло разве несмываемое пятно? И разве не все человечество он отхлестал по лицу и вывалял в грязи, когда усомнился в его величии, человечности, доброте? Вот так они сами себя и развращают! Изо дня в день твердят, какие они подлецы и ублюдки… А моя задача? Могу ли я допустить, чтоб на мне — а в конечном счете на всех — оставалось это пятно?

Какая трагедия, какая страшная трагедия… что же станется с тобой, человечество?! Боже мой, что станется… к чему придем?!

Он почувствовал острую, режущую боль в ноге, точнее, в стопе — той самой стопе, которой не было. Остановившись, он по привычке, чтобы стихла боль, поднял деревянную ногу, точно так же, как при судороге люди приподнимают слегка и здоровую ногу. Он явственно ощущал, как боль начинается в большом пальце и острой резью пронзает кости стопы до самой щиколотки.

— И ведь это вполне нормально, — сказал он, цепляясь за стену, — в таких случаях вполне естественно, что человек чувствует боль как раз там, где ноги вовсе и нет, потому что…

Сделав рукой резкий, стремительный жест, он так и не кончил фразы. Подождал, пока боль пройдет, и заковылял дальше.

Когда он впервые почувствовал эту боль — в ноге, там, где ноги не было, — он пережил страшное потрясение. Это случилось в прифронтовом лазарете, через неделю после ампутации. Он проснулся на заре, глаза его раскрылись и застыли, глядя в потолок, отражавший бледные краски рассвета. К боли он уже привык, но тут впервые понял, что болит там, где ноги нет. На мгновение у него закружилась голова. Он еще не вполне пробудился ото сна, и боль в щиколотке была особенно острой, режущей.

Он явственно ощущал свою лодыжку… от сильного удивления и лихорадочного волнения сел на койке. На лбу выступил пот; он не мог понять, что ему снится: то ли боль там, где ничего нет, то ли сам лазарет, где он лежит, то ли воспоминание об ампутации. Что это? Тяжело дыша, он сбросил с себя одеяло и протянул руку туда, где болело. Но нащупал одну лишь простыню и в предрассветных сумерках разглядел замотанную в белое культю.

Он упал обратно на подушку и заплакал.

Перед обедом рассказал врачу-лейтенанту, что с ним произошло.

— Я мог бы даже нащупать, где болит — в лодыжке, господин лейтенант!..

Врач улыбнулся:

— Ну разумеется… Вы разве не знаете, почему так бывает?

Кесеи посмотрел на него с недоумением. Врач все улыбался:

— Ну конечно, знаете… Пораскиньте-ка мозгами!

Врач смотрел на него так, словно был уверен — стоит ему только подумать, и тайна раскроется. Недоуменно моргая, глядел он на врача, а потом обрадовано рассмеялся:

— Ну конечно!.. Конечно… А ведь мне и в голову не пришло, господин лейтенант…

— Вот видите… — сказал врач, — это вполне естественно…

— И почему это сразу мне в голову не пришло?!.

— Ну, лежите, лежите… — И врач перешел к следующей койке.

Кесеи продолжал улыбаться, а иногда, качая головой, смеялся коротким смешком, упрекая себя — как это ему не пришло в голову, в чем тут причина. На самом-то деле он и понятия не имел, что именно ему следовало знать и почему болит нога, которой нет. Однако с этого момента он смотрел на других больных так, словно у него была тайна, о которой знали только он и врач. Врач — потому что это его специальность, а он — благодаря своей образованности и незаурядности. Когда соседи по палате спросили — тотчас, как только врач вышел, — почему у него было такое ощущение и в чем тут причина, он снова засмеялся, сокрушенно покачал головой: