Мой папа – Штирлиц (сборник)

Сяпа обалдело глянул и затарахтел:

– Ну их к ебенематери, они сами не знают, чо делают. У нас вон завбазой в парке дуба врезал, и все по их вине!

Кто были те загадочные, символизирующие мировое зло «ОНИ», что мне было за дело до какого-то завбазой?.. Сяпа продолжал травить:

– Слышь, Мотыга, поехал у нас один в деревню к своим, в отпуск, а там дожди, скучища… Решил домой вернуться. Тока дай, думает, жене телеграмму дам, что умер я, дескать. Интересно посмотреть, как она выть будет. Сказал – сделал. Отбил телеграмму и поехал. Через день вертается домой, открывает дверь, слышит, ктой-та стонет. Ну, думает, жена телеграмму получила – воет. Входит в комнату, а там его жена раком стоит, а наш завбазой, Петр Васильич, ее, значит, как березку пилит. Вот она и стонет, бедная. Наш-то увидел такое – жену в зубы, Васильча в морду, да так удачно, что тот грохнулся об косяк и дуба врезал. Жена на развод подала и к мамке ноги сделала. Вот он теперь сам и воет, а телеграмму, что он умер, говорят, ему только через неделю принесли. Теперь суда ждет. А ты говоришь.

Я молчала. Сяпа затормозил у нашего дома. Я сунула ему десятку, а он задержал мою ладонь в своей мозолистой лапе и почти с человеческим сочувствием сказал:

– Слышь, Мотыга, не переживай, про мать-то, может обшиблись они. Кто их знает, они в больнице ваще не просыхают. Спирт-то дармовой.

Снова обдав нас коричневой снежной жижей, «Скорая» уехала, а мы вошли в темный подъезд и поднялись на третий этаж. Отчим долго не открывал. Наконец его глухой спросонья голос спросил:

– Кто там?

– Свои, – хором ответили мы.

– Свои все дома, – соврал отчим.

Дверь приоткрылась. В узкую, ограниченную цепочкой щель просунулось его хмурое заспанное лицо.

– Ты чо, ебенть. Дня мало? Ночью шляесся?

Дверь на мгновение захлопнулась и, освобожденная от цепочки, полностью отворилась. Отчим, не смущаясь своих семейных трусов и Сашкиного присутствия, продолжал бухтеть. Ясно было, что он ничего не знает. Я стала суетливо извиняться и, как бы ненароком, спросила:

– Ты маму сегодня не навещал?

Он удивился:

– Как не навещал? Целу кастрюлю винегрета ей сегодня оттащил. У них не больница, а откормочный цех. Делать нехера, вот и жрут с утра до вечера. Мы, ета… с матерью-то даже клюкнули маненько по поводу твоего деньрожденья.

Я не стала ему ничего рассказывать и, почти успокоенная, примирительно чмокнула в небритую щеку. Спать мы с Сашкой легли в маминой комнате. Едва донеся голову до подушки, он уснул, а я вертелась, вздыхала, бултыхаясь в проруби страха и цепляясь за хрупкую кромку надежды.

Светало, когда я, наконец, провалилась в черную яму беспамятства, а уже совсем под утро ясно увидела мамино лицо, молодое, смеющееся, в легком ореоле пепельных кудрей, с неповторимым лукаво искрящимся выражением зеленоватых глаз. Где-то вдалеке, шипя и заикаясь, играла старая радиола, и грустный голос пел: «Я ехала домой, душа была полна…».

Очнулась я от резкого звонка в дверь – не сразу поняв, где я и что со мной, судорожно стала шарить в поисках одежды. Тем временем дверь отворилась, и из прихожей раздались возбужденные мужские голоса, а потом захлебывающийся надрывный лай. Сначала я подумала, что пришедший привел с собой собаку, но выйдя в коридор, с ужасом поняла, что это рыдает мой отчим…

Мама умерла. Сейчас, двадцать лет спустя, я понимаю, что ее смерть разрушила то, что не смогла разрушить когда-то ее любовь – мое механическое вращение в центрифуге эгоистического снобизма. Идя по хлюпающей снежной каше под страшные звуки траурного марша за гробом с маминым мертвым, всему посторонним телом, я до самого основания была потрясена невероятным и неожиданным ощущением присутствия рядом со мной ее живой, всепрощающей души. Ощущение это было таким мощным, что вдребезги раскололись тяжкие гири атеистической логики, притягивавшие мое сознание к земле, а где-то внутри у меня, разбуженная страданием, вздрогнула и очнулась от летаргии моя собственная душа.

Последнее утро

1

«Уходит», – подумала она, еще до того как, проснувшись, услышала грохоток задетого ногой стула и почувствовала горьковатый запах папиросы. Дверь спальни была закрыта, дым сочился сквозь оранжевую щель из столовой. Оленька вскочила и, не набросив халата, придерживая тяжелую от молока грудь, кинулась к мужу.

– Васенька, не уходи без меня.

Уже в пальто и калошах, он, показалось, недовольно отвернулся от бумаг, над которыми просидел полночи, а сейчас складывал в портфель, чтобы взять с собой на завод.

– Ну вот, разбудил тебя. Что ж ты босиком-то, простудишься.

Она подбежала, прижалась к колючему сукну его пальто, уткнулась губами в еще пахнувшую мылом шею.

– Васенька, я так люблю тебя.

– Ну что ты, киса моя. Чай не навек прощаемся. Не скучай, пусти, надо бежать.

Он приподнял ее над полом, несколько шагов пронес к полураскрытой двери, за которой тепло и сонно дышал полумрак спальни. В ответ она благодарно и совсем тихо, чтобы не разбудить ребенка, рассмеялась.

– Брось, тебе нельзя, я тяжелая. Ой, я тебя, кажется, молоком перемазала.

Он улыбнулся.

– Вот и отлично, будут все весь день ко мне принюхиваться. Чем это от Василия Ивановича пахнет? Никак коровушку себе завел.

Он осторожно опустил ее на свои калоши, так что голыми ступнями она почувствовала их резиновый холодок и новую гладь, поцеловал в затылок, потом в теплую со сна щеку.

– Иди, поспи еще, пока Женюрка не проснулся, а то задаст тебе потом жару.

Оленька обхватила руками шею мужа.

– Погоди, погоди еще секундочку.

Он пощекотал ее рыжеватыми, слегка уже посеребренными сединой усами.

– Пусти, Олюша. Идти надо, день сегодня тяжелый.

Он мягко опустил ее на пол, с порога еще раз погладил глазами и тихонько притворил за собой дверь, а она, дослушав убывающую скороговорку его шагов, завершившуюся громким дверным аккордом, метнулась к окну, чтобы увидеть, как он открывает дверцу служебной машины, здоровается с невидимым водителем, усаживается на пассажирское сиденье, бросает последний взгляд на окно… Испустив в морозный воздух кудрявые гирлянды выхлопа, ЗИС выехал со двора, а из спальни послышалось сначала кряхтение, а потом громкий, требовательный крик ребенка.

– Проснулся мой зайчик, проснулся мой мальчик, вот и славно, а я все жду, когда же ты проснешься? Сейчас кушать будем, потом гулять пойдем, а там, глядишь, и папенька вернется, – с ритмичной, теплыми волнами убаюкивающей интонацией приговаривала Оленька, доставая сына из кроватки, меняя подгузник, всовывая в беззубый ротик сочащийся сосок.

От крика лицо малыша покраснело, сморщилось, крохотные пальчики сжались в кулачки, от непереносимости желания он несколько раз терял грудь и принимался сосать то материнскую руку, то оборку ночной рубашки, но наконец успокоился и вошел в ритм.

– Ну слава богу, кушай на здоровье, – умиротворенно сказала она, поудобнее усаживаясь в подушки кровати, предвкушая полчаса покоя, вмещавшие сладкую полудрему, полную воспоминаний о первых неделях их с Васенькой любви, трезвые хозяйственные расчеты, мечты о поездке в Ялту и мысленные разговоры с матерью, которую Оленька помнила, как бы сквозь туман минувших со дня ее смерти лет, но внутренне чувствовала живо, и казалось, связь эта взаимная, и мама где-то рядом радуется вместе с ней ее счастью. Вот и сейчас она подошла и, светя глазами, как на той единственной фотографии, присела на край постели. Гладкая прическа, белое платье с высоким воротником. Сзади на всегдашнем отдалении братья: Сережа и Никола рядом с отцом – статным господином в военном мундире, с раздвоенной, как ласточкин хвост, бородой.

Эта потрескавшаяся фотография хранится теперь на дне чемодана, с которым год назад Оленька переехала в эту квартиру, но и не глядя на нее, она помнит мужественное выражение отцовского лица, свет материнских глаз, напускную серьезность братьев, бутафорские пальмы и каллиграфическую надпись «Ялта. 1906 год». Самой Оленьки тогда еще и в помине не было. Она родилась лишь три года спустя.