Ленинград, Тифлис

А однажды утром она объявила:

— С сегодняшнего дня я буду говорить с Федей только по-французски. Comment allez-vous, Monsieur? Повторяй за мной: Merci, Madame, je vais bien.

Федя что-то бормочет и убегает в коридор. Коридор длинный, с бесконечным рядом дверей. Двери открываются, и из них выходят люди. Федя уже знает, кто они, как их зовут. Вот Нино, высокая, грудастая, с большими и грустными глазами. У нее — дочка, Луиза, но ее Федя видит редко. У Луизы какая-то странная болезнь. Даже днем она лежит в маленькой кроватке у окна и, не отрываясь, смотрит на небо. Несколько раз Федя видел Нино радостной. Она выбегала на кухню с треугольным листком бумаги в руках:

«Письмо от Гиви! С фронта!»

За следующей дверью — товарищ Исраэлян. У него, наверное, нет другого имени. Во всяком случае, все его называют только так — товарищ Исраэлян. У него что-то с ногой, он прихрамывает, а о себе говорит с уважением: «Я как старый чекист ответственно заявляю…» Позднее Федя узнал, что товарищ Исраэлян служил бухгалтером в милиции…

А в самом конце коридора — Додик. Ему пятнадцать лет, и с самого первого дня он взял Федю под свое покровительство. Водит Федю по окрестным улицам, рассказывает забавные истории. Федя гордится, что у него такой взрослый друг…

Через боковую дверь из коридора попадаешь в кухню с закопченными стенами, а за кухней — «галерея» — огромная, открытая веранда. Такие галереи есть во всех тифлисских домах. Летними вечерами, когда спадает зной, здесь собираются соседи. Пьют чай. Судачат.

С галереи по шаткой винтовой лестнице можно спуститься во двор. Когда-то посереди двора стоял фонтан. От него остались почерневшие мраморные плиты, да ангелочек с отбитым носом. Вдоль стены соседнего дома тянутся заколоченные гаражи. Ворота одного гаража как-то открываются, и Фединому взору предстает огромная машина. Под машиной на грязной подстилке лежит человек. Федя подходит к машине, трогает ее огромные фары.

Из-под машины высовывается голова.

— Ты кто такой?

— Я — Федя…

— Ты откуда?

— Из Ленинграда…

— Из Ленинграда? Ну, давай знакомиться.

Человек встает, вытирает руку о штаны, протягивает Феде.

— Я дядя Миша. Из Курска.

Федя замечает, что дядя Миша протянул ему левую руку. Правой руки у него нет. Пустой рукав засунут в карман.

Теперь Федя целый день во дворе. Помогает дяде Мише. Подает ему инструменты.

— Дядя Миша, как называется ваша машина? «Эмка»?

Дядя Миша морщится.

— Скажешь тоже, «эмка»! Это, брат, «линкольн»!

А Федя не отстает.

— Дядя Миша, а когда поедет ваш «линкольн»?

— Непременно поедет… Вот кончится война…

В темном закутке у тети Маши стоит сундук. Она там часто роется, перебирает старые вещи. Однажды подозвала Федю:

— Посмотри, что я нашла…

Федя подходит. Чувствует сильный запах нафталина.

Тетя Маша протягивает Феде длинную палку.

— Потяни за рукоятку…

Федя, крепко держась двумя руками, дергает за позолоченную рукоятку, и в руках у него оказывается длинный блестящий клинок.

— Что это? — спрашивает Федя.

— Офицерская шпага. Твоего прадеда.

Федя проводит рукой по блестящему лезвию. Внимательно рассматривает ручку.

— А что это за бляшка?

— Это герб, наш герб.

Федя показывает шпагу Додику. Они спускаются по винтовой лестнице во двор.

— Дядя Миша, посмотрите, что нашел Федя.

Дядя Миша внимательно рассматривает шпагу.

— Офицерская. Надо беречь.

Шпагу Федя не уберег. Не удержался, стал показывать соседским мальчишкам. Тогда в кино шли «Три мушкетера», и все мальчишки делали себе деревянные шпаги. А у Феди была настоящая.

Однажды пришел Гурам с соседней улицы. Пришел не один, а с целой оравой. Федя знал, что Гурам — вор, ему никто никогда не перечил.

— Покажи шпагу, — сказал Гурам.

Федя протянул шпагу. Гурам внимательно осмотрел ее с обеих сторон.

— Давай меняться. Дам за нее милицейскую шашку.

— Я не могу, — сказал Федя, — там мой герб.

— За герб дам еще фонарик-жужжалку.

— Я не хочу жужжалку, — сказал Федя.

— Не хочешь меняться, возьму так.

Тут появился Додик.

— Гурам, верни шпагу! Она не твоя!

Гурам ответил, не поворачивая головы:

— Молчи, придурок!

Додик со всей силы ударил Гурама ногой в живот. Дрались молча. Додику порезали ножом руку. Метили в лицо, но он успел закрыться. Дядя Миша кому-то заехал монтировкой, но его ударили доской в затылок, и он упал. Через пять минут все было кончено. Шпана разбежалась. Дядю Мишу отвезли на «скорой» в больницу. Своей шпаги Федя больше не видел.

Во дворе Федя больше не играет. Они с Додиком гуляют по Тифлису. Спускаются по тенистой Лермонтовской к Куре. Крутыми извилистыми улочками выходят к серным баням. Переходят Мухранский мост, идут мимо мрачного Метехского замка. Когда проголодаются, заходят в пурню, знакомый булочник протягивает Додику свежий чурек. Они ломают и едят горячую лепешку…

Если спуститься по улице Паскевича, выйти на Вельяминовскую, а потом свернуть направо, то до Эриванской площади — рукой подать. Ходьбы минут десять — под горку. Федя, как и отец, и тетя Маша, называет улицы по-старому, по «довоенному». Кажется, только товарищ Исраэлян и говорит «улица Махарадзе», «улица Кирова», «площадь Берия». На Эриванской площади всегда много военных. Часовые с ружьями у дверей серого здания, там — штаб округа.

На другой стороне площади — музей искусств. У входа — доска. На ней написано по-грузински и по-русски: «На этом месте была православная духовная семинария, здесь учился великий И. Сталин». Как-то раз мама привела Федю в этот музей. Большие светлые комнаты, картины на стенах. Что такое семинария — Федя точно не знал, но спросить постеснялся. Ему казалось, что это что-то очень мрачное, церковное, как притвор в Сионском соборе — это недалеко — вниз по Мухранской улице и вбок от нее по переулку. Он был в этом соборе на Пасху с мамой и тетей Машей.

От Эриванской площади идет Головинский проспект — самый большой в Тифлисе. В его начале — длинный дом с колоннами. Когда-то это был дворец наместника — графа Воронцова-Дашкова. А сейчас — Дворец пионеров. Федя там выступал со своим классом. Они пели хором:

«Сталин — наша слава боевая…»

Федя любит гулять по Головинскому. Дома там большие и красивые. В Ленинграде, на проспекте Красных Зорь, тоже много красивых зданий. Но здесь дома другие — теплые, радостные. И люди кругом — веселые, беззаботные. Громко разговаривают, смеются. Кажется, и не догадываются, что где-то война, холодно и умирают люди…

Много красивых домов на Головинском проспекте. Вот — гостиница «Тбилиси». Вращающиеся двери с зеркальными стеклами, на улице стоит швейцар в ливрее. Если украдкой посмотреть в большое окно, можно разглядеть ресторан; вечерами оттуда доносится музыка и видно, как танцуют между столиками.

А еще дальше — оперный театр. Федя бывает там довольно часто: его приводят на утренники. Первый раз он услышал там оперу, это был «Фауст». Накануне отец подробно рассказал Феде содержание, а тетя Маша сыграла несколько мелодий на рояле. Опера Феде понравилась. Дома он изображал Мефистофеля. Накинул на себя плед, отвел руку и громко запел:

Люди гибнут за-а металл!..

Ему хлопали.

Ночью Феде приснилась Вальпургиева ночь. Только это была ленинградская Вальпургиева ночь. Обнаженные ведьмы кружились в танце, летали по воздуху, и тут же была замершая Нева, и шел густой снег.

Дом Мухранских совсем недалеко от оперы. Собственно, это когда-то был дом Мухранских, «до войны». Сейчас из всех Мухранских осталось трое. Две очень старые тетушки — тетя Люся и тетя Лили, да Лена. Помещаются они все в двух маленьких комнатках на самом верхнем, четвертом этаже…

К Мухранским Федю привел отец.

— Познакомься, Федя. Наши родственники…

Тетя Люся и тетя Лили беззубо зашамкали:

— Федечка, такой большой уже… Надо же… из Петербурга…