Ленинград, Тифлис

Федя так точно и не узнал, чем занимался отец. Ни он, ни его сослуживцы, иногда у них бывавшие, о работе никогда не рассказывали. Из обрывков услышанных фраз Федя все-таки догадался, что они что-то делали для подводных лодок.

Возвращался отец поздно вечером, когда стихал артобстрел. Иногда он приносил плитки черного американского шоколада. Их разбивали на маленькие кусочки, и почти все кусочки отдавали Феде.

В доме все чаще звучало слово «эвакуация».

— Скоро будет эвакуация, мы уедем.

Потом следовали названия городов, куда их наверное увезут: Омск, Красноярск, Чита.

Отец доставал с полки большой атлас, придвигал поближе коптилку, и они искали эти города на карте.

Однажды отец сказал:

— Кажется, мы едем в Тифлис.

Больше других разволновалась бабушка.

— Тифлис… Скорее бы в Тифлис…

Сразу после Нового года отец отравился. Он обедал на работе, в столовой. Давали по миске прозрачного супа и несколько ложек каши с комбижиром. На кухне комбижир воровали. Повариха уносила его домой, спрятав в противогаз. Вместо него она подливала в кашу масло для смазки двигателей. Сперва понемногу, потом все больше и больше. Произошло массовое отравление. Несколько человек умерло. Приехали особисты, повариху увезли.

У отца начались понос и рвота. Он ослабел, уже не вставал с постели. И как раз тогда у них появился человек в военной форме с бумагами.

— Вас с семьей эвакуируют завтра. Собирайтесь, машина придет в пять утра.

Отец попытался приподняться.

— Если я ехать не смогу, увезите семью.

Всю ночь мама и бабушка складывали чемодан, вязали узлы.

Двое военных положили отца на носилки и понесли вниз по лестнице. У подъезда стоял грузовик-полуторка с затемненными фарами. Военные закинули отца в кузов машины, как куль. Чьи-то руки подняли Федю, и вот он уже в машине, мама крепко прижимает его к себе.

Федя поднял голову. Увидел, что рядом с ним лежит отец, глаза у него закрыты. С другой стороны от Феди мама, а чуть дальше — бабушка. И еще много незнакомых людей вокруг. Заурчал мотор и он почувствовал: едем.

Федя очнулся от сильного толчка; понял, что куда-то падает. Очень темно, кругом снег, на губах снег и еще что-то сладкое. Федя пошевельнулся, попытался встать. Его крепко сжимали мамины руки. Сама мама здесь, рядом с ним, только у нее странно откинута голова и из носа течет кровь. А потом он увидел отца. Он уже на ногах, пытается поднять Федю. Федя еще подумал: «Зачем он встал? Он болен, ему нельзя вставать…»

Резкий свет фар, голоса людей. Их повели в другую машину. Федя обернулся. Их старая машина лежала в снегу вверх колесами. Новая машина — закрытая, и на потолке горит тусклая лампочка. Вот мама. У нее уже перевязана голова. А рядом отец. Он выглядит здоровым. Только изо рта по подбородку сочится кровь.

— Папа, где бабушка Аня?

— Ее увезли в больницу.

Федя никогда больше не увидел бабушку. Когда машина перевернулась, бабушка и еще трое из тех, кто был в кузове, погибли.

На следующий день они улетели в Москву на маленьком военном самолете. Позднее отец рассказывал, что когда они летели над Ладожским озером, по ним стреляли немецкие зенитки. Пилот бросил самолет в штопор и увернулся от вражеского огня. Всего этого Федя не видел. Он спал на руках матери, уткнувшись лицом в ее шубку.

По дороге в Москву самолет сделал посадку в Боровичах. Феде врезалась в память столовая. В большой комнате стояли столы с белыми скатертями, а на столах — миски с горячим супом и очень много хлеба. Люди в белых халатах рассаживали всех за столы и все время повторяли:

— Товарищи ленинградцы, пожалуйста, не ешьте много хлеба. Это опасно.

Из репродуктора звучала бодрая музыка:

«Выходила на берег Катюша…»

* * *

…Федя увидел Тифлис теплым апрельским утром 1942 года. До этого была задымленная Москва и бесконечная дорога в дребезжащем, пахнущем дезинфекцией вагоне. А однажды утром, проснувшись, Федя почувствовал, что из окна веет теплом. Он отодвинул занавеску: за окном убегала серая земля, а на горизонте виднелась ослепительная полоска.

— Это море, — сказал отец, — Каспий.

Море придвинулось и заняло все вокруг, а для поезда остались лишь краешек земли и лес нефтяных вышек. Федя догадался: скоро приедем.

Тифлис возник на рассвете россыпью разноцветных домиков на отрогах зеленых гор. Поезд остановился, и Федю вывели на перрон. Было очень жарко, поэтому мама принялась Федю раскутывать: сняла с него теплую шапку, расстегнула шубку. Но Феде все равно было жарко; он с трудом переступал ногами в тяжелых валенках. Пот застилал глаза; он едва мог рассмотреть обступивших его горластых людей. Усатый человек с красным лицом согнулся, и на спину ему взгромоздили чемоданы и баулы. Человек подпрыгнул и засеменил на полусогнутых ногах, все побежали за ним. Отец взял Федю на руки, и они тоже побежали вслед за человеком, правда, его уже не было видно, только чемоданы быстро плыли над пестрой толпой. Оказавшись на большой площади перед вокзалом, отец пересчитал чемоданы и дал несколько бумажек носильщику. Тот снял с головы фуражку, что-то сказал не по-русски, вытер красное лицо краем синего фартука.

— Кто это? — спросил Федя.

— Это муша́, — ответил отец и пояснил: — Носильщик.

На площади в несколько рядов стояли коляски и фургоны, запряженные лошадьми.

— Эй! — закричал отец, и один из фургонов подкатил к ним.

Возница, ловко затолкав чемоданы и баулы, подхватил на руки Федю и посадил верхом на чемодан. Затем он громко вскрикнул, щелкнул хлыстом, зацокали копыта, и перед Федей раскрылся Тифлис. Время качнулось и потекло вспять, назад тому лет на сорок, а то на сто и больше. Тогда точно так же стучали лошадиные копыта по тифлисским мостовым, и открывалась мутная Кура за Верийским спуском.

Еще один поворот, и они на тихой улице, наполненной утренним светом. Деревья с тонкими листьями и белыми цветами. Серый дом с балконом, на балконе маленькая женщина с седыми волосами, стянутыми на затылке. Отец машет ей рукой:

— Маша, это мы!

Мраморная лестница, дубовая дверь с бесконечными табличками. Темный коридор, двери открываются, из них выходят люди, стараются прикоснуться к Феде.

— Из Ленинграда… Живые…

Большая комната в конце коридора. В глубине комнаты — тетя Маша; она стоит спиной к свету и кажется, что вокруг ее головы — нимб. Подойдя к отцу, она берет его за руку и говорит тихим голосом:

— Марк, где Паша, где Анна?

— Они умерли, Маша…

— Вета?

Отец мнется:

— Я же писал… Десять лет… Без права переписки…

— Да, я помню… И Жоржа тоже… увезли…

Отец прижимает тетю Машу к себе. Гладит ее по волосам.

— Я знаю, Маша. Я все знаю.

Она смотрит на Федину маму, протягивает ей руку. Наклоняется к Феде. Крестит его. Потом отворачивается и, шаркая ногами, идет к балкону.

— Маша, ты куда? — спрашивает отец.

— Я жду Жоржа и Вету.

* * *

…С каждым днем становится жарче, и все выше поднимается солнце в полдень. Опали цветы на японской акации за окном, тонкие листочки свернулись в трубочки. Днем солнце палит немилосердно; кажется, весь город пожелтел и свернулся от зноя.

Федин мир становится понятней и шире. Они все втроем живут в маленькой комнате, которую уступила им тетя Маша.

— Здесь был кабинет Жоржа, — сказал отец.

Федя внимательно изучил эту комнату. Высокие стены с почерневшими обоями. Потолок с облупившейся лепниной. Очень много книг, и почти все не по-русски. Окно с медными шпингалетами. За стеной — комната тети Маши, где Федя бывает редко. Там — большой диван, мягкие кресла, на стенах — старинные картинки.

Тетю Машу Федя не любит и немного боится. В те редкие дни, когда их приглашают вечером на чай, она не оставляет Федю в покое.

— Как ты держишь вилку?

— Сиди прямо! Не расставляй локти!