Ленинград, Тифлис

* * *

… Отец все чаще вспоминал Тифлис. Доставая с полки толстые альбомы в кожаных, с золотым тиснением переплетах, он листал тяжелые страницы, вынимал фотографии, протягивал их Феде. При тусклом свете лампадки люди на фотографиях казались живыми: они дышали, улыбались. Дед, бабушка и еще какая-то тетя с большими грустными глазами.

— Кто это, — спросил Федя.

— Это Вета, моя двоюродная сестра, твоя тетя.

— Почему я ее никогда не видел?

— Она умерла, — ответил отец.

Он перевернул страницу альбома.

Смотри — вот наш дом в Тифлисе. Дом только что отстроен… А это — Исай, твой прадед, сажает перед домом японские акации. Сейчас они, наверное, уже большие…

* * *

…Лилиенталь медленно угасал. Это началось давно. Тем утром, три года назад, когда Лилиенталь понял, что Веты больше нет. Он проснулся на рассвете. Встал, подошел к окну. Была белая ночь. Удивительная тишина стояла вокруг. По Неве неслышно двигались корабли. Именно тогда Лилиенталь осознал, что Веты больше нет. И нет надежды. И еще он понял, что жизнь его потеряла смысл.

Жизнь продолжалась, но шла она как-то сама по себе, без его участия. Он мало спал. По ночам крутил ручку приемника, слушал чужие голоса. Утром вставал рано, варил на электрической плитке кофе, закуривал первую папиросу, натягивал старое пальтишко и шел в Публичку. Ходил он привычным маршрутом: вдоль Зимней канавки, по Дворцовой, дворами — на Конюшенную, и дальше — по Невскому. В Публичке он всегда занимал свое привычное место у окна. Снимал с полки отложенные для него книги, раскрывал тетрадь и блокноты и работал часов до шести. Раза два выходил покурить, а ровно в двенадцать шел в буфет — выпивал стакан чаю и съедал тарелку морковного салата. В буфете и в курилке иногда встречал знакомых, обменивался незначащими фразами, но в разговоры старался не вступать. Труднее всего было возвращаться домой, подниматься по крутой лестнице на верхний этаж, вставлять ключ в замочную скважину, открывать дверь своей комнаты. Есть Лилиенталю не хотелось. Он заставлял себя разогреть на плитке суп и проглотить несколько ложек.

Когда началась война, Лилиенталь пошел записываться в ополчение. Накануне он привел в порядок свои бумаги, разложил по папкам, расставив их на полке и надписав большими буквами: «Переводы из Гете», «Переводы из Рильке», «Материалы к монографии».

Его забраковали на медкомиссии. Сильная близорукость и астигматизм.

— Молодой человек, вы и немца-то не увидите…

Телефоном Лилиенталь пользовался редко. Чаще других ему звонила Лидия Файнберг.

Она никогда не представлялась, но ее низкий грудной голос не узнать было нельзя.

— Лева, что нового?

Лидия Файнберг, кажется, была всегда. С первого курса института истории искусств.

— Лида, ты же знаешь… Что может быть у меня нового…

— Ну, тогда слушай!

Лидия Файнберг нигде не работала. Иногда вела семинары в университете, но не регулярно. В основном — литературная поденщина. Рецензии, обзоры… Но она всегда была в гуще событий.

Лилиенталь слушал невнимательно. Рисовал узоры на листе бумаги. Время от времени вставлял:

— Да ну! Не может быть!..

Раз в неделю звонил Анне Марковне…

— Ничего не слышно? Нужно ждать, Анна Марковна, нужно ждать… Я к вам забегу…

— Спасибо, Левушка. Спасибо…

Лидия Файнберг эвакуировалась в сентябре. Накануне отъезда позвонила:

— Лева, я внесла тебя в список. Завтра в семь подходи с вещами к Пушкинскому Дому.

— Спасибо, Лида. Но я никуда не поеду.

— Лева, не валяй дурака!

— Лида, мне надо быть здесь, в Ленинграде.

Морозы, бомбежки и артобстрелы начались в октябре. В Публичке было холодно. Лилиенталь в пальто и перчатках сидел на своем привычном месте, делая записи карандашом.

Дома было тоже холодно, но все же не так. Лилиенталь в одежде забирался на кровать, натягивал на себя одеяло и шерстяной плед. Приемника не было, его забрали еще в июле. В черном репродукторе тикал метроном.

В октябре Лилиенталь потерял свою продовольственную карточку. Норма служащего второго разряда, 150 грамм хлеба в день. Подумав, что заложил карточку в какую-нибудь книгу, он с библиотекаршей перелистали все книги на его полке. Карточки не было. Наверное, забыл в булочной. Там не вернут.

Лилиенталь обыскал весь дом. В глубине шкафа завалялась баночка крабов, на пестрой этикетке было игриво написано — «СНАТКА». Этой баночки Лилиенталю хватило на две недели. Он кипятил воду в кастрюльке и опускал в нее чайную ложку крабов. Когда крабы кончились, он опустил в кипяток пустую баночку. Казалось, что у воды — крабовый вкус.

Как-то в дверь постучали. Сперва Лилиенталь подумал, что это галлюцинация. Это случалось с ним все чаще, он слышал голоса, говорил с людьми, хотя знал, что их давно уже нет.

Стук не прекращался. Лилиенталь открыл дверь. Перед ним стоял военный с пушистыми рыжими усами.

— Вы меня не узнаете?

Лилиенталь покачал головой.

— Я — Голанд, режиссер-документалист. Работаю на Ленфильме. Мы с вами часто встречались…

Лилиенталь вспомнил. Голанд, конечно, Витя Голанд. Из другой, довоенной жизни. Только с усами.

Голанд вошел в комнату. Разложил на столе свертки.

— Я слышал, что у вас неприятности. Решил немного помочь.

Голанд развернул свертки. На столе появились буханка хлеба и кусок сала.

— Откуда у вас это?

— Мы на военном довольствии. Творческих людей нужно подкармливать.

Голанд подошел к книжному шкафу, провел рукой по корешкам.

— У вас тут ценные книги. Я мог бы кое-что приобрести. Обменять на продукты. Вот, скажем, это… — Голанд достал большой том «Мира искусства», — разрешите…

Лилиенталь взял из рук Голанда книгу, раскрыл титульный лист. Поперек страницы было написано:

Милому, милому Левушке. С любовью. Вета.

— Нет, только не эту…

Лилиенталь перелистал страницы. Из книги выпал небольшой конверт, а из него — красноватая десятирублевка. Голанд поймал ее в воздухе.

— Коллекционируете царские дензнаки?

Лилиенталь испуганно спрятал бумажку в карман.

Утром при свете он внимательно осмотрел бумажку, повертел в руках. Ничего особенного, обычная ассигнация и к ней прикреплена какая-то карточка с адресом по-немецки… Достав с полки папку «Материалы к монографии», Лилиенталь положил ассигнацию и карточку в конверт и засунул его между первой и второй страницами рукописи.

Голанд наведывался довольно часто. Приносил еду и уносил книги. Не брезговал и вещами. Прихватил старинный самовар, отцовский портсигар с камешками, костяной нож для разрезания бумаг.

Лилиенталь немного отъелся. Посвежел. Решил дойти до Публички. Часам к двенадцати добрался до Невского. Город был мертв. Посреди Невского стояли замерзшие трамваи. Лилиенталь пробирался по узкой тропинке, протоптанной вдоль домов. Ровно в час начался артобстрел. Взрывы слышались где-то впереди. Дрожала земля, и в окнах бились стекла. Пахло кислым.

— Наверное, бьют по Московскому вокзалу, — подумал Лилиенталь.

Он переходил Садовую, когда снаряд попал в угловой дом. Лилиенталя убило осколком.

Через несколько дней в его квартирку на Дворцовой набережной переехал Голанд. У него часто собирались веселые компании. Обычно это были морячки из школы юнг. Кто-нибудь из гостей всегда оставался у Голанда на ночь. Они валялись на широкой кровати, пили спирт и закусывали ломтиками сала. В углу весело пылала буржуйка. В ней горели рукописи Лилиенталя.

* * *

…Отец работал до начала января. Сперва его отвозили на машине. Утром у подъезда дома его ждала «эмка», а за рулем сидел курносый краснофлотец в черном бушлате. Потом «эмка» стала приходить реже, а с начала ноября не появлялась совсем. Отец шел на Каменный остров пешком. Это было не так и далеко: следовало пройти несколько кварталов по проспекту Красных Зорь, перейти по обледеневшему Каменноостровскому мосту Малую Невку, а дальше — прямиком по Березовой аллее, мимо замерзших дач до большого синего дома. В обычные дни — от силы час. Теперь дорога в один конец у отца занимала часа два. И с каждым днем давалась все тяжелее.