Герои остаются в сердце (СИ)

Когда-то Лев Толстой утверждал, что патриотизм – последнее прибежище  негодяев. Не буду спорить с классиком. Если это так, то я законченная негодяйка: я люблю свой родной город. Мне нравится московская манера говорить, не раскрывая рта,  улица, по которой я бегаю, и мои соседи, которые уже полвека с лишним живут в нашем «сталинском» доме. Но в последние годы я все больше становлюсь патриоткой от безысходности. Москва, как пылесос, втягивает в себя все подряд – и золото, и мусор. Только вот золото в этом вакууме почему-то не задерживается. Двухэтажные автобусы, как призраки,  наконец, проезжают мимо.

Я москвичка всего лишь во втором поколении. Моя крестьянская баба Феня бежала от немцев – по шпалам, с тремя детьми: двое держались за юбку, а третий – мой будущий отец – на руках.  Стоял сентябрь сорок первого года, самое бабье лето. Домик в деревне разнесло от бомбежки. В столице бабушка устроилась дворником и потом всю жизнь мела листву, колола лед и носила ведра с песком. Я почти не помню деда, который вернулся инвалидом после битвы за Москву, а вот бабу Феню, которая дожила до правнуков, помню очень хорошо.  Порой мне кажется, что над Хохловским переулком до сих пор витает ее чистый дух – согнутая пополам фигурка, морщинистое лицо,  похожее на печеное яблочко, беззубый рот и лучистые глаза. Она пристально смотрит на меня и ласково спрашивает: «Ну, как живешь-то?»

Я не знаю, что ей сказать. Наверное, я живу хорошо.

Трамвай «А» поворачивает к Чистым прудам, а меня из состояния  грез  выводит черный  внедорожник, который едет прямо по тротуару, распугивая голубей.  Я в ужасе отскакиваю на газон и чуть не сталкиваюсь с узбекским дворником, который  делает вид, что метет листву. На самом деле, он разговаривает по мобильнику.

Да, я живу нормально. Что тут еще скажешь?

Сегодня у нас с младшей дочерью ответственный день – мы идем проверять зрение к нашему любимому доктору Льву Николаевичу Чудотворцеву. Именно благодаря ему я еще что-то вижу, а дочь, унаследовавшая мою близорукость, больше не косит на левый глаз.

Доктор работает в больнице неподалеку от Тверской. Мы выныриваем из метро и идем по улице, где не осталось ни одного настоящей липы, которые  были в моем детстве. В деревянных кадках стоят какие-то странные уродцы – не то карликовый можжевельник, не то туя. Зимой их сменят на такие же уродливые елочки, которые работящие гастарбайтеры украсят светящимися лампочками.

Я оборачиваюсь назад, в сторону Пушкинской. Когда-то там стоял дом, где располагалась всемирно известная газета "Москоу ньюс". Ее мы переводили на уроках, с нее началась гласность, а в начале нулевых я работала здесь и сама. Сейчас этого здания больше нет: один предприимчивый журналист сначала  выкупил "Москоу ньюс", а потом и здание редакции. Два года назад его разобрали и теперь работящие гастарбайтеры строят на этом месте многозвездную гостиницу. Зеленая сетка над недостроенным отелем напоминает мне о моих собственных green years.

– Как поживаешь? – радушно улыбается Чудотворцев.

Я достаю из сумки две зеленых бумажки:

– Жизнь бьет ключом.

– Главное, чтобы не по голове, – усмехается доктор и убирает деньги в карман белоснежного халата.

Мы давно знакомы и можем позволить себе некую фамильярность.

У Лизы со зрением все в порядке – то есть без перемен к худшему. А вот мои способности различать Ш и Б врача настораживают.

– В Интернете, небось, сидишь по ночам?

– А как же, – подхватываю я шутливый тон. – Изучаю жития великих людей. Фейсбучу, графоманю.  Вот, сценарий задумала написать.

– Ты это,  поосторожнее, – советует офтальмолог. –  Тебе надо бы на процедуры походить, а компьютер свой на помойку выброси.

Я уже третий год собираюсь купить ноутбук с хорошим разрешением экрана.  Доктор называет сумму услуги по восстановлению зрения, и во мне открывается дар ясновидения: новая оргтехника мне больше не грозит, а вот новые диоптрии – очень даже. Я сгоряча соглашаюсь на процедуры и от страха перевожу тему:

– Скажите, Лев Николаевич, а вот если у человека шестнадцать лет назад был поврежден зрительный нерв, то можно ли, чисто теоретически, восстановить зрение? Ну, может, вы кого-нибудь порекомендуете? Какие-то процедуры?

Чудотворцев смотрит на меня, как на дурочку. В этой улыбке фифти-фифти жалости и умиления.  Мне сейчас надо свое зрение спасать, а не о чужом думать.

– Я не нейрохирург, – помолчав, объясняет мне офтальмолог, – но насколько я знаю, зрительный нерв возможно восстановить максимум в течение месяца после повреждения. Так, на какой день тебя записать?

Наверное, все чудотворцы чем-то похожи. Они вселяют надежду в несчастных, но при этом рискуют  разве что своей репутацией. Чудотворцы экстра класса никогда не берутся за невыполнимые дела.  Добрый доктор советует мне связаться со специалистами. Он – настоящий профессионал.

На Тверской полно ресторанов и кафешек. Лиза тянет меня в сетевые «Вилы», в которые мы иногда заворачиваем на каникулах. В первом классе дочь очень обижалась, что я не вожу ее в «Макдональдс» к гости к веселому клоуну. Сейчас она уже почти совсем взрослая, и клоуны ей не нужны. Мы берем по десерту и идем на летнюю веранду.

За соседним столиком две дамы-риелторши оживленно обсуждают прошедшую сделку. Из их разговора я улавливаю, что все клиенты – лохи. Дочь тоже все слышит и шепчет мне  на ухо:

– Мам, может, тебе не надо нашу квартиру продавать?

Да, дочь уже все понимает. Добрые волшебники могут невзначай показать свой звериный оскал, а клоуны бывают не только веселые рыжие, но и грустные белые.

– Слушай, – спрашиваю я дочь, – ты не знаешь, как будет «лох» женского рода?

– Лохэсса, – говорит она, облизывая ложку. – Можно я еще десерт возьму?

– Нет, лохушка, – задумчиво произношу я. – Давай лучше дома конфет поедим.

– Нет, лохэсса, – возражает дочь. – Лохэсса-поэтесса , – начинает она вдохновенно импровизировать.

Мы отражаемся друг у дружки в стеклах очков – обе растрепанные, настоящие лохудры. Нам вдруг ни с того, ни с сего становится весело. Все-таки, это здорово, что малютка  подросла.

– А ты не  забыла, что  послезавтра родительское собрание? – спрашивает она, серьезно глядя мне в глаза. – И еще мне рабочие тетради нужны по «Окружающему миру», математике и английскому. А для гимнастики – новые булавы.

Я понимающе киваю. Начало учебного года – это большое испытание для всех родителей. В отделе «Учебная литература» с каждым годом все больше книжек, а вот заставить ребенка учиться становится все сложнее. На родительском собрании главный вопрос – финансовый. Пять тысяч с учетом инфляции, прикидываю я в уме.

Веранда, на которой мы сидим, оформлена в китайском стиле. Антураж дачной жизни, в котором были выполнены интерьеры этого ресторана после его открытия, уже не в моде. На даче надо работать самому, а кому это сейчас надо, когда полно работящих гастарбайтеров? Все наши соседи по даче теперь предпочитают отдыхать. Что же до меня, то наша дача –  это единственное место, куда можно эмигрировать хотя бы на три месяца в году.

У нашей калитки растет раскидистый клён, а на задах участка – высокий старый тополь. На его верхушку любят садиться какие-то крупные птицы – может, орлы, а может, соколы. На закате тополь становится сначала медным, а потом золотым. В июне он сбрасывает с себя  пушистые сережки, а осенью облетает раньше других деревьев. Время клёна –  с середины сентября  до начала октября. В начале осени его листва отливает пурпурным, а потом становится золотой. В конце октября он роняет на землю  свои «вертолетики», и весной мне приходится вырывать проросшие семена из-под фундамента.  Деревья как будто перекликаются и каждую весну зовут меня к себе.