Сундук с серебром

Закатное солнце наполовину погрузилось в алеющее море облаков; новая волна багряного света огненной струей взметнулась над горами. На фоне величественной вечерней зари фигуры отца и сына выглядели еще грандиознее.

В кровавом свете заката на горных вершинах, во впадинах, на крутых склонах и в узких долинах трепетали деревья. Трепетали по всей удивительной земле, так скупо одаренной благами, точно она предназначалась не для людей!

Редкие прогалины, редкие вырубки, огороженные плетнями, и, как божье чудо, на всем огромном пространстве всего несколько домов. Они ютятся в тесных складках, глубоко прорезанных водой, и связаны меж собой тропинками, колеями и узкими мостами.

Земля, будто стыдясь собственной бедности, нахмурила скалистое чело. На кручах цепляются корнями за камни буки, грабы и сосны. Живут тут трудной, суровой жизнью мох и ломонос, орешник, терновник, ежевика.

Бедно, дико и пустынно в этом забытом Богом углу толминского края, затерявшегося в лабиринте бесчисленных ущелий. Обилие камня, свидетельствующее о необычайной суровости здешней природы, обилие лесов. Все живое судорожно цепляется за жизнь.

Искривленные, узловатые деревья, обнимающие корнями скалы и льнущие грудью к земле. Когда среди них пел топор? Кто отважился забраться в скалы? Когда последний раз застонало дерево и покатилось вниз, увлекая за собой дровосека? Глубокое ущелье и поныне хранит память о смельчаке. Гнилые корни не удержали камень, часть скалы рухнула в ущелье, сломала фруктовые деревья и снесла угол дома.

Лес внушал страх и уважение. К шуму его ветвей прислушивались, словно к человеческому разговору. Сердце заключало его в объятья, глаза осыпали поцелуями.

— Видишь, какой лес! — вдохновенно произнес крестьянин, стоявший в его грозной тени.

Петер смотрел на стволы и ветви, на купы деревьев, которые, словно безликие существа, молчаливо стояли на гребнях, протягивая ветви в пропасть.

— Ну и красота! — воскликнул он.

Отец с сыном стали спускаться в долину. Солнце, точно исполинский красный шар, застыло на горизонте.

— Грех рубить деревья без крайней нужды, — сказал Продар то ли сыну, то ли самому себе и кривым ножом срезал вылезший на тропинку ломонос. — Не забывай об этом, когда станешь хозяином.

— Кончится война, пойду по свету, — сказал сын.

Отец молчал. Петер уже подумал, что отец оставил его слова без внимания, как вдруг тот убежденно изрек:

— Не гневи Бога!

Тропинка, пробираясь меж скалами и круто петляя, шла вниз. Местами ее пересекали голые корни.

Глазам путников открылась узкая извилистая долинка с тремя одинокими домами и жавшимися к белым отмелям убогими пашнями. Посреди долинки, вскоре снова теряющейся в ущелье, из-за ив и орешника блестела речка.

— Я тут жил, и ты будешь, — снова произнес отец. — Пирогов каждый день не поешь, но захочешь — жить можно.

Они подошли к высокой белой скале. Наверх вели высеченные в камне ступеньки. Скала напоминала человеческий череп. В верхней ее части чернело два углубления: одно было засыпано землей и заросло кустарником, другое зияло пустотой и служило людям убежищем в непогоду. На дне его лежали сложенные для просушки дрова. Мертвой скалой называли ее люди.

— Мой дед тут прятался, — сказал Продар и, бросив на землю охапку хвороста, сел на нее. — Я никому про это не говорил: мой дед бежал от солдатчины. Прибежал сюда в проливной дождь и нашел под скалой девушку — она одна уцелела, всю ее семью вместе с домом унесла вода.

Сын смотрел на отца. Под скалой даже тихие человеческие голоса звучали необычно громко.

— Они поженились и стали работать. Поставили дом, мой отец его расширил, а я подновил. Тебе уж не придется об этом заботиться. Видишь, там, — Продар показал на долину, — стояла лачуга, которую унесла вода. Там, где пень…

Сын смотрел невидящими глазами. Багряная заря погасла, из долины подымался густой мрак.

— И дед сказал моему отцу: «Смотри не бросай того, что я начал».

Продар встал во весь рост над сыном и поднял руку. Голос его дрожал от волнения:

— И я говорю своему сыну, которого тянет в белый свет: смотри не бросай того, что начал твой дед!

Петер молчал. Медленным шагом возвращались они в долину, уже объятую тьмой. Горели только окна дома, освещая ближние деревья.

Дорога берет начало у железнодорожного полотна и вьется между высоких гор, полных обрывов, скал и кривых деревьев. Потом взбирается вверх, но вскоре снова сбегает вниз к реке, где стремительный поток воды подмывает ее насыпи. Однако и тут ненадолго задерживается — круто изогнувшись, она уходит от русла реки и врезается в горы, оставляя за собой зеленые вспененные волны, плещущиеся между скалами и обдающие белой пеной узкие, шаткие мосты.

Нет конца дороге. Порой кажется, что вот-вот она выведет на простор, но тут же горы сдвигаются еще теснее, вселяя в душу тоску и уныние.

Крутые склоны долины изрезаны узкими распадками, по ним бежит вода, вливаясь в главное русло. Лишь в немногих можно увидеть колею или уцелевший от наводнения мост. Кое-где мосты переброшены со скалы на скалу, обложены камнями и привязаны лозой. Узкие тропинки проложены в земле или в камнях.

Связанная мостами и испещренная тропами долинка, над которой высится Мертвая скала, трижды меняет свое название. В самом начале, в десяти минутах ходьбы от главной дороги, она сужается в теснину, прозванную «Клещами».

Две отвесные, поросшие лесом горы подступают к самой воде, продолбившей себе русло в камне. Тропа идет вдоль реки, дважды переходя с берега на берег, петляя, поднимается между орешником и ломоносом на пузатую скалу, глядящую на реку, и уже оттуда беспрепятственно спускается в низину.

После часа ходьбы долина меняется лишь чуть-чуть. Горы раздвигаются. Справа появляется несколько пашен, фруктовые деревья и у самой горы — дом с подслеповатыми оконцами. За домом — крутая луговина, окруженная соснами и лиственницами.

Это усадьба Кошанов. Откуда пришли эти люди? Рачительностью они не отличались. Дом у них был неказистый, хотя земля — лучшая в округе. Их поля, расположенные на солнечной стороне, были плодороднее, леса гуще. Хозяин, вялый, сухонький человечек, до страсти любивший хмельное, напивался при каждом удобном случае. Работал спустя рукава и вообще больше походил на смиренного работника, нежели на хозяина.

Жена Кошана была ему полной противоположностью — могучая, как дуб, широкоплечая, с твердыми чертами лица и мужским характером. Хозяйством управляла она. Муж привез ее из лесной глуши, и, оказавшись в такой же глуши, только в долине, она в первый же день взяла бразды правления в свои руки. Сама покупала и сама продавала, выдавая мужу несколько грошей, как пастуху. Однажды она послала его на ярмарку продать корову, и он вернулся лишь после того, как пропил все до полушки. Однако это был единственный случай.

Дочь Милка и сложением, и твердостью характера пошла в мать. От отца она унаследовала некоторую ветреность, серые мечтательные глаза да склонность к пустым фантазиям. «Вот кабы мне такого мужа, — сказала она как-то матери, — чтоб жить при нем барыней». — «Кабы не кабы, так и мы б были цари», — ответила Кошаниха, не любившая праздных мечтаний.

Брат Милки был поздним ребенком, он родился, когда Милке минуло уже четырнадцать лет. Сейчас ему шел пятый год. Живой и вертлявый, точно лист на ветру, он был баловнем сестры и отца и бельмом на глазу у матери, недовольной его появлением на свет.

Полоса земли, идущая вдоль реки, за усадьбой Кошана сужается и исчезает. Дальше река жмется к горе, на солнечной стороне возле самой серебристой ленты воды лежит клочок ровной земли, в дождь волны почти захлестывают ее. Бурные воды год за годом выдалбливают русло и снова засыпают его.

Дом Продара почернел, из-под облупленной штукатурки проступает камень. Стоит он на ровном месте и потому кажется высоким и для тех мест почти господским. Сразу за домом стоит отвесная скала высотой в полдома, почернелая, покрытая мхом.