ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

И вот наконец наступил день, которого с нетерпением ждал весь город, надеявшийся если и не увидеть само представление, то хотя бы услышать о нем рассказы. Мой братец выступал во втором отделении, поэтому цирк до конца заполнился лишь после антракта. Зрители заняли места, остававшиеся свободными во время первого отделения, когда показывали дрессированных медведей, тигров и слонов, выступали канатоходцы и акробаты, поэтому ряды уплотнились, и сразу стало ясно, кто истинный любимец публики, гвоздь программы, кого публика особенно жаждет увидеть. От духоты дамы обмахивались веерами и платочками. Дети сосали карамельки, держали за ниточку алые шары и болтали ногами. Мороженое и лимонад, которые разносили девушки из циркового буфета, сразу исчезли с подносов.

Похожий на отставного генерала билетер проводил меня в директорскую ложу. В знак особого уважения он сам открыл мне дверь и указал на место. Наклонившись к самому уху, спросил: «Не желаете бинокль?» Сдавая пальто в гардероб, я отказался от подобного предложения, но тут пожалел об этом и попросил принести. Билетер услужливо кивнул и через минуту вернулся со старым биноклем – таким, какие я любил, большим, с золотыми ободками вокруг окуляра и объектива.

Я стал разглядывать в бинокль публику. Замелькали знакомые лица, увеличенные биноклем и выхваченные из толпы. Некоторые оказывались для меня не особенно приятными, как, к примеру, лицо Оле Андерсона, сидевшего в заднем ряду партера. Ундина Ивановна, конечно, пожаловала, не смогла упустить такой случай: я сам через братца доставал для нее контрамарку. А вот и Софья Герардовна в своем коротком шелковом галстуке, вот генерал Жеманный, гимназист Попов, пан Станислав – не было только Полицеймако. И наконец я увидел Эмми, которую привела с собой мать, и сердце мое обморочно упало, замерло и сладко заныло. Я вспомнил наш единственный поцелуй. Вспомнил, не подозревая о том, что мне еще придется ответить за него перед следователями.

Глава сороковая. Читатель узнает из нее о попытках хорошопогдников сорвать представление, но у них ничего не выходит

И вот наконец братец вышел на манеж, во фраке, цилиндре, карнавальной маске, уподобленной лежащей восьмерке, белых перчатках выше запястья (но не достающих до локтя), с хризантемой, приколотой к груди, и сверкающей блестками палочкой, призванной изображать магический жезл. Тотчас грянули аплодисменты, заставившие его уронить в поклоне руки и голову, испытывая блаженство минутной оторопи, отрешенной безучастности ко всему, а затем вскинуть руки, приветствуя публику и побуждая ее к тому, чтобы после первой волны аплодисментов накатила вторая, предназначенная еще одному участнику представления, следом за ним показавшемуся из-за кулисы.

Это был наш Гость, одетый почти так же, как и братец, с тою лишь разницей, что магический жезл ему заменяла флейта, отливавшая холодным серебряным блеском в свете направленных на него софитов. Он держал флейту так, словно вовсе не собирался на ней играть, а хотел предложить это кому-то другому, более искусному, чем он,  непревзойденному в своем мастерстве и лишь в случае его отказа и особенно настойчивых просьб согласился бы сам взять несколько звуков.

Братец Жан представил Гостя как своего ассистента. Хотя особая почтительность, с которой братец к нему обращался, свидетельствовала, что он скорее прочил на эту второстепенную роль самого себя. Иными словами, согласен был помогать и ассистировать, словно ни на что большее, по своим оценкам, и не годился. За Гостем же признавал достоинства, какими мог обладать тот, кто превосходил его во всем, включая умение, которое он собирался в этот вечер продемонстрировать собравшейся публике.

- Кажется, в зале немного душно, - сказал братец с мягкой улыбкой, словно извиняясь за то, что привлек внимание к неудобству, на которое никто не жаловался.

После этого взмахнул палочкой, и по всему цирку повеяло дивной, освежающей прохладой, словно ветром донесло благоухание осеннего сада с собранными в ведра и плетеные корзины, чуть мокрыми от дождя и утренней росы яблоками. – Теперь хорошо?

Публика снова зааплодировала, довольная тем, что отпала надобность в веерах и платочках.

Но в это время раздались недовольные голоса с переднего ряда, где несколько лучших мест были заняты теми, кто явно не стремился подчиняться мнению большинства, а имел собственное мнение, которое собирался высказать, не считаясь с тем, как оно будет воспринято. И в этом нестройном гуле особенно выделялся громкий голос, принадлежащий бритоголовому господину с покатым лбом, большими ушами и складками кожи на затылке:

- Нет, нет, уважаемый. Увольте. Мы не желаем здесь замерзнуть, простудиться, а затем слечь с гриппом или ангиной. Мы надеялись, что вы порадуете нас хорошей погодой. Да, именно хорошей погодой, а не каким-то жалким безобразием. Хватит с нас этого гиперборейства. – Громкоголосому понравилось это слово, и от удовольствия он еще раз его повторил: Гиперборейства-то этого - вечных холодов, дождей со снегом и слякоти, которые нам преподносят как признаки идеального климата. Хватит, хватит. Мы от всего этого устали. Мы, право же, хотим жить, а не мерзнуть.

Разумеется, все сразу поняли, что это хорошопогодники и в кого они метят. Конечно же, в наше общество с его благородными идеями, возвышенными устремлениями, мечтой о преобразовании всей планеты. Кроме того, они явно жаждали скандальца, намеревались ошикать моего брата, испортить, а то и вовсе сорвать представление.

- Прикажете, как в Ялте или Анапе? – спросил братец, выжидательно глядя на первые ряды.

- Что как в Ялте? – Хорошопогодники не ждали от моего брата такой уступчивости и поэтому слегка замешкались, растерялись.

- Ну, погоду, погоду, разумеется.

- Да, как в Ялте, но только летом, а не осенью.

- С солнышком на голубом небе, - добавил сидевший поблизости Оле Андерсон, словно теперь он был заодно с хорошопогодниками.

- Что ж, извольте.

Братец снова взмахнул своим магическим жезлом, и тут под куполом цирка обозначилось зыбкое, мерцающее сияние, словно предшествующее зарождению шаровой молнии. Затем это сияние сгустилось, обведенное слепящим обручем, похожим на тот, через который прыгают дрессированные звери, и приняло форму добела раскаленного солнца, каким оно бывает при иссушающем летнем зное.

 - Уф! – пронеслось по рядам, и дамы снова стали обмахиваться платочками.

- Ну что, вы довольны? – обратился братец к хорошопогодникам, в том числе и Оле Андерсону.

- Вполне. Благодарствуем.

– Не припекает?

- Нет, нет, все замечательно. - Они пытались улыбаться, но улыбка получалась слегка опасливой, боязливой и надолго не удерживалась на лице.

- Может, еще поддать жарку, а?

- Да уж, наверное, не надо.

- Поддать, как в баньке? – не унимался братец.

- Полагаю, что и так достаточно, - сказал за всех громкоголосый, чей покатый лоб покрылся испариной.

- А то я могу. – Братец похлопывал жезлом по ладони так, словно ему было достаточно лишь знака, чтобы вновь прибегнуть к его магической силе.

- О нет, умоляю, сделайте, как было, а то мы все тут умрем от невыносимой жары, - воскликнула пышная дама с веером, сидевшая в седьмом ряду, а ее соседка скороговоркой, слегка шепелявя, добавила:

-  Вспомните позапрошлое лето, когда горели торфяники, бушевали лесные пожары и все задыхались от дыма. Вам мало? Вы этого хотите?

- Позапрошлое лето и правда было ужасным, - поддержали ее остальные зрители из седьмого ряда, столь же склонные к воспоминаниям не самого приятного свойства.

Братец переглянулся со своим ассистентом и получив его молчаливое одобрение, словно тронул палочкой невидимую струну, по которой пробежала магическая искорка, и сиявшее под куполом цирка солнце тотчас скрылось, затянутое серыми дождевыми облаками.